Константин Лагунов - Больно берег крут

Рука еще слушалась, но совсем обессилела, и он долго, очень долго тянулся к графину. Вот пальцы коснулись прохладной стеклянной стенки. «Холодна… Хорошо… Стакан… шут с ним… из горлышка». Трепетные, слабеющие пальцы обвили тонкое горло графина, сомкнулись на нем, потянули…

Кто-то неведомый подкрался со спины, ахнул тяжелым, твердым по затылку и расплющил голову. Тело Фомина сползло со стула. Мастер уже не почувствовал, как из опрокинутого графина плеснула ему в лицо холодная струя, а потом подле уха тренькнуло, хрустнуло стекло и витой его осколок, подпрыгнув, вонзился в щеку.

…Он вылезал из черного немого беспамятства, как из могилы, веря и не веря в свое воскрешение. Сперва услышал отдаленный, невнятный гул живых голосов. Гул усилился, подступил вплотную и расслоился на два голоса: высокий и легкий — женский, густой и рыкающий — мужской. Но что говорили эти голоса? — сознание не воспринимало. Потом перед глазами проступило желтое светящееся пятно, начало разгораться, становясь все ярче. Фомин открыл глаза, и что-то тяжелое и белое тут же свалилось на него и едва не задавило. Медленно выполз из-под белой плиты, снова увидел свет от круглого плафона. Взгляд обежал его, скользнул по белой глади потолка, сорвался вниз в черный провал.

— Окно, — еле внятно выговорил он.

Над ним нависло молодое бледное девичье лицо, внимательные серые глаза, неправдоподобно яркие губы.

— Где я? — прошептал Фомин.

— Тихо. Тихо, — девушка предостерегающе вскинула обе руки. — Никаких разговоров. Вы в больнице. Сейчас подойдет врач.

Из-за плеча девушки выплыло крупное мужское лицо с небритыми щеками и черными выпученными глазищами. Густой голос спросил:

— Давно?

— Только что.

Мужчина неспешно взял руку Фомина, нащупал пульс, ловким движением выпростал из-под обшлага циферблат наручных часов и зашевелил беззвучно губами. Бережно опустил на кровать руку Фомина, выдохнул:

— Фу-фу!..

— Какое сегодня число? — спросил Фомин и сам подивился своему голосу.

— Двадцать первое февраля, — ответил мужчина. — Хватит разговоров на сегодня. Завтра поговорим. Сейчас спать.

Что-то негромко сказал девушке, и та тут же скрылась и воротилась со шприцем.

Укола Фомин не почувствовал. Он силился вспомнить, когда же все случилось: Данила Жох, заседание в горкоме, три долота на снегу у порога балка, графин… Воспоминание о графине вызвало прилив такой жгучей жажды, что мгновенно пересохли губы, перехватило горло и он еле выговорил:

— Пить…

Перед лицом появился чайничек, прилип к губам длинным носиком, и оттуда заструилась прохладная пахучая струя. «Чем пахнет? Шиповником… Смороди…» Сознание оборвалось, и снова чернота беспамятства.

Вынырнул из небытия глухой ночью. Понял это по густой мерной тишине, по синему ночнику на прикроватной тумбочке. Подле, подперев ладонью щеку, дремала уже другая девушка — светловолосая, без колпака, с ямочками на щеках. Фомин не чувствовал собственного тела, но что-то его тяготило, раздражало. Надо бы шевельнуться, поворотиться на бок, а у него кроме сознания и чувств — ничего не было: ни ног, ни рук, ни туловища. Он шевельнул головой, и тут же дали знать о себе шея и плечи.

Девушка открыла глаза, взгляды их встретились.

— Что?

— Где я?

— В областной больнице.

— В Туровске?

— Конечно.

— Давно?

Девушка поморщилась, прищурила один глаз.

— Четыре дня… Вам нельзя разговаривать. Иначе я опять сделаю укол. Постарайтесь заснуть. Спите.

— Не сердитесь. Один вопрос. Меня сюда сразу или…

— Сразу, сразу. Прямо с буровой. На вертолете… Ваша врачиха привезла. Рыжая. Поняли? Спит сейчас в ординаторской. Трое суток здесь дежурила… Спите.

Закрыв глаза, Фомин притворился спящим, а сам думал: «Четыре дня… Скважину прошли позавчера. Если, конечно… Вдруг не сработало новое долото? Запороли? Узнать бы…»

Тревога сразу вернула ему тело, и, что особенно обрадовало, тело было подвижно и послушно. Теперь дождаться, пока задремлет сестричка, прокрасться мимо, отыскать телефон и позвонить в Турмаган. Можно было позвать Клару Викториновну, попросить, чтоб позвонила. Она сделает. Но если там беда — не скажет: нельзя тревожить больного. И никто не скажет. Разве диспетчер УБР. Там все свои! Скажут. «Ну запороли? Надо было воротить Данилу в бригаду. Тогда бы…»

Заструились тревожные мысли. Сперва ровненько, гладенько, потом все скорей, заметались резкими, болезненными толчками, сталкиваясь, перехлестывая, перешибая друг друга. И вот уже стронулось притихшее было сердце, застукотило гулко и дробно, и тотчас стала наливаться тяжестью голова.