Сергей Жадан - Ворошиловград

Уже после окончания мореходки, когда Николаич был молодым перспективным специалистом, мечтавшим о карьере капитана торгового флота, уже тогда он всё хорошо понимал. Как ни пытался он быть своим, как ни подстраивался, как ни хотел влиться в трудовой коллектив — его упорно не принимали, упрекая его, Николая, блядь, Николаича, в чрезмерном жлобстве и отсутствии чувства локтя. И он даже не мог ничего возразить, потому что действительно не было у него никакого чувства локтя, не было и не могло быть. И вся семья у него была такая же — жлобская и без чувства локтя, и мама без чувства локтя, и папа. И ничто — ни комсомол, в котором он проявлял активность, ни должность в управлении, которой он в конце концов добился, — не уменьшало этого ощущения опущенности. В любой компании, при любых обстоятельствах он чувствовал себя униженным, его упорно не принимали за своего, как он ни старался и что он ни делал. А попытки выглядеть нормальным, своим чуваком только всё ухудшали, заканчиваясь тем, что про него начинали рассказывать анекдоты. Его не любило начальство, к нему не проявляли уважения подчиненные, ему не давали женщины, да он от них ничего и не хотел. У него не было друзей, не было детей, не было домашних животных. Людей, на которых он работал, он боялся, более того — он даже боялся выказать этот свой страх перед ними. И вот теперь он стоял и обо всем этом панически думал. И глаза его от злости и безысходности становились красными.

И еще он вспомнил тот случай на венгерской границе, в девяностых. Он тогда возвращался из Мюнхена через Вену. Без денег, еды и курева. Гостил у старой подружки, Раи Штерн, с которой они вместе учились и которая после получения диплома успешно сменила фамилию, выехала в бундес и теперь пела в ресторане «Самовар». И вот, проведя с Раей несколько безумных дней и бессонных ночей, освещенных изнутри джином и виски, Эрнст добирался домой, где его ждала Тамила, с которой у них всё только начиналось. Какой-то хорватский националист ночью довез его до Вены и выбросил возле железнодорожного вокзала. Там он на свой страх и риск сел в белградский поезд, надеясь как-то протянуть три часа и сойти в Будапеште, избежав проверок. И ему каким-то образом удалось пересечь венгерскую границу, что-то сработало в небесах, он словно растворился среди приграничных сквозняков, заморочив голову пограничникам, которые поставили ему печать в паспорт и даже забыли спросить билеты. И контролеры не нашли его ни в тамбуре, ни в туалетах, так что он победно сошел на вокзале Келети, радуясь своей удаче и фатально теряя бдительность. Он сумел еще договориться с проводниками московского фирменного, чтобы они довезли его до границы и там, на границе, высадили. На большее у него не хватало ни денег, ни наглости. Так что Эрнст торжественно пообещал им высадиться на границе, согласно тарифу. Ничего, — думал, — не вышвырнут же они меня посреди поля. Главное — пересечь границу, а там уже не страшно. Так он решил, и это была его ошибка. Он сидел в пустом купе московского фирменного и смотрел за окно, где теплый весенний день сменялся свежим прохладным вечером и на горизонте разливалось красное солнце, кроваво отражаясь в зеркалах. Чем ближе становилась граница, тем неспокойнее делалось у него на душе, потому что понятно было, что так просто обдурить всех ему не удастся, придется всё же отвечать за свое легкомыслие и самоуверенность. Его действительно не высадили на границе, однако проводники, проходя по коридору, посмотрели на него так тяжело, что он всё понял. И ночью, когда уже поезд прокатился через железнодорожный мост и тяжелые фонари прошили насквозь черные душные купе, будто неизвестные животные попытались заглянуть за вагонные шторки, он сидел в темноте, прислушиваясь к стуку колес и стуку своего сердца, уже наверняка зная, что нельзя избежать неизбежного и всегда нужно быть готовым к худшему.

Ужаснее всего, что это ощущение безысходности накатывалось и росло. Он вдруг четко увидел то, о чем пытался никогда не вспоминать, что осторожно обходил всякий раз, копаясь в памяти. То, о чем он боялся даже думать. 93-й год, Сингапур. Они стояли там целую неделю, на греческом ржавом судне, выкупленном за копейки у немцев, под веселыми либерийскими флагами. Шальная интернациональная команда: капитан — грек, часть команды — филиппинцы, остальные — они, его соотечественники. Николаич — второй помощник капитана, объект издевательства матросов, предмет ненависти грека, странный мужик с залысинами, которого никто не любит, даже корабельные крысы. Как он пытался стать своим, как он из кожи лез, чтобы его воспринимали нормально! Лез из кожи и понимал, как гадко это выглядит. Всё равно он был в их глазах жмотом и мудаком. И в узких, косящих глазах филиппинцев он тоже был мудаком и жмотом, хотя, казалось бы, — что они знают про мудаков! Он слышал за спиной эти смешки, видел эти глаза, которые смотрели на него глумливо и презрительно, он представлял, что они о нем говорят, и глаза его наливались слезами и бешенством. Но худшее случилось именно в Сингапуре. И он об этом помнил.