Сергей Жадан - Ворошиловград

И нужно сказать, это подействовало. Во-первых, старшие больше не осмеливались его гонять. Гоняли других, а к нему начали относиться с симпатией и пусть и сдержанной, зато искренней приязнью. Его зауважали. Как-то все вдруг поняли, что раз он не побоялся выступить в одиночку против местных, то не совсем он конченый в плане коммуникаций и социальной иерархии. А главное — это внезапно поняла и Ася, от которой уже вообще никто ничего не ждал. Поняла, и именно тогда, нужно сказать, у них всё и началось. И он вспомнил ту последнюю ночь, накануне их отъезда, когда вода была уже по-осеннему холодной и песок пропитывался ею, как хлеб молоком. Они впервые занимались любовью, спеша и догоняя время, необратимо уходившее, пытаясь наверстать все эти дни, приливы и отливы, циклоны и антициклоны, солнечные полдни и туманные вечера, даже не сбрасывая одежды, она просто расстегнула змейку на джинсах и впустила его в себя, и он с удивлением ощутил, как просто и глубоко, оказывается, можно войти в женщину. Ее бюстгальтер светился под луной, как чайка, а в волосы набивался мокрый прибрежный песок, бессовестно попадая ей под одежду.

И главное даже не то, что так произошло. Произойти могло что угодно, тем более — после такой пьянки. Главное в другом. Главное, что ему это по-настоящему понравилось. И он уже не мог забыть этого чертового китайца с его нежной кожей и длинными ногами, тот снился ему ночами, мешая спать. И этого он им так и не простил. Даже потом, когда прошло столько времени, когда он давно уже уволился и начал новую жизнь, когда попал в фирму и работал на Марлена Владленовича, боясь его и не смея выказать своего страха, — он так и не простил своей команде того стыда и того кошмарного возбуждения.

Наверное, тогда он и понял, что главное — не отводить взгляда, уметь воспринимать проблему как неминуемую данность, что неожиданно появляется, но потом неминуемо отступает. Главное — не бояться. Ну, и саперную лопатку желательно иметь при себе.

И вот теперь, стоя тут перед ними, он снова всё это вспомнил — и порт, и пабы, и этого малолетнего трансвестита, и главное — это ощущение опущенности, от которого он так и не смог избавиться. И так всю жизнь — все его попытки сделать все как следует заканчивались какой-нибудь бедой. Вот как теперь, когда все его бросили, когда седой свалил в город жаловаться и военные тоже свалили жаловаться, остались одни цыгане, но они смеются над ним, над его перепуганным лицом, над его дурацким камуфляжем, над всеми его попытками выглядеть солидно и серьезно. Они опускали его, загоняя в угол, добивая палками и не оставляя ему никакого шанса.

Хотя дело, конечно, не в лопатке. Просто они, пацаны, видели это всё с детства, наблюдая за родителями и старшими друзьями. Всё очень просто: держаться друг за друга, отбиваться от чужих, защищать свою территорию, своих женщин и свои дома. И всё будет хорошо. А если даже будет не хорошо, то будет справедливо.

И он, словно зажатая между металлическими баками крыса, смотрел на них со страхом и ненавистью, думая, что на этот раз они зашли слишком далеко, на этот раз они просто не оставили ему выбора.

Потому что никто не имеет права заходить на твою территорию и лишать тебя твоих женщин. И твоих домов.

Потому что он всё по существу сделал правильно и не его вина, что всё случилось именно так. И дело не в камуфляже, он мог его и не надевать, дело не в Макарове, который он специально одолжил у охранника и держал теперь в кармане штанов, чувствуя, как тяжело и весомо стальной корпус касается его бедра.

Ведь когда ты вырастаешь со всем этим, когда это вкладывается в твое сознание еще с детства, многие вещи воспринимаешь проще и спокойнее. Есть жизнь, которой ты живешь и которой не имеешь права поступаться, и есть смерть — место, куда ты всегда успеешь, поэтому не нужно туда спешить.

И они отталкивают тебя, даже не пытаясь понять, потому что ты для них чужой, и тебя с ними ничего не связывает, и связывать не может.

Вещи эти — правильные и понятные, поэтому и неизменные. Они так всегда жили и попытаются научить этому своих детей.

Поскольку связать нас друг с другом могут только общее проживание и общая смерть.

— Ну что, бродяги, чего молчите?

Трактористы, тот, что в тельнике, и тот, что в робе, тяжело спрыгнули на землю и теперь весело кричали, здороваясь с нашими как с родными — и с Травмированным, и с Пашей, и с Борманом, и даже со мной. Хотя я их видел впервые в жизни. Аркадий с Прохором тоже здоровались с трактористами, смеясь и угощая их сигаретами. На Николаича никто вообще не обращал внимания, о нем все забыли, и он стоял себе сбоку с глупой улыбкой, не зная, как быть и что делать. Эрнст тоже о нем забыл, с Эрнстом трактористы здоровались тоже как с родным, потому что по большому счету — так оно и было. Но я всё не мог забыть того взгляда, которым лысый Николай Николаич смотрел на Эрнста, что-то тяжелое виделось мне в его глазах, что-то, от чего становилось холодно и неуютно.