Сергей Жадан - Ворошиловград

— Ну, всё, — сказал тихо, но так, что все услышали. — Пиздец вам. Я хотел по-мирному, но теперь вам пиздец. Вы даже не знаете, какой вам всем теперь пиздец, даже не представляете. А ты, сука, — прошипел он персонально Николаичу, — вешайся. Ты понял меня, сука? Вешайся теперь.

И, повернувшись, быстро залез в джип. Машина сорвалась с места и, резко вывернувшись, исчезла за ангаром. Военные как-то молча, не поднимая глаз, засеменили к грузовику. Сначала побросали в кузов лопаты. Потом попрыгали сами и вскоре тоже исчезли за углом.

Стало совсем тихо. Только Аркадий с Прохором отдувались, сидя на асфальте. Николаич повернулся к нам, провел по шеренге долгим тяжелым взглядом и вдруг остановил его на Эрнсте. Почему-то именно на Эрнсте, хотя тот, казалось бы, ничем перед ним не провинился, просто стоял здесь с друзьями, весело убивая время. Но Николаич смотрел именно на него, и Эрнст, поймав этот взгляд, тоже посмотрел в ответ. И так они стояли, никого не замечая и про всех забыв. Да и на них никто особого внимания не обращал — Паша пошел поднимать Аркадия с Прохором, Борман оглянулся на своих, делясь впечатлениями от увиденного, Травмированный тоже с кем-то заговорил, но я успел заметить, как они смотрят друг на друга, как они застыли, точно псы перед боем, испепеляя друг друга взглядом, словно время для них остановилось, и словно всё это касалось только их двоих и они вдвоем должны были решить, как нам выйти из этого всего.

И видно было, о чем думает Эрнст. А думал он так: произойдет что-то плохое, обязательно произойдет что-то очень нехорошее. Пока что никто этого не замечает, все подумали, что пронесло, что проскочили, а ничего подобного. Он очень хорошо знал это ощущение опасности. Она надвигалась, и уклониться от нее было невозможно. Так или иначе, нужно было пройти через эту мясорубку. Нельзя ничего ускорить и тем более избежать. Остается смотреть в глаза этой фатальной твари и ждать, пока она подойдет к тебе, обнюхает своей звериной мордой и двинется дальше, оставив за собой страх и смрад. Эрнст сразу, за какое-то мгновенье, вспомнил, когда ему приходилось ощущать это гнилое дыхание больших неприятностей. Вспомнил эту безысходность, стоявшую в легких, вспомнил тот внутренний страх, который подступает, словно вода в мартовской реке. Вспомнил также, что главное — это выдержать, не отвести взгляда. Потом всё будет в порядке, потом всё наладится, главное — быть готовым к худшему.

И также было видно, о чем думает Николаич. А Николаич думал: сейчас я всё поправлю, я еще успею всё поправить. Я всё сделаю, как надо, — думал Николаич, — всё будет хорошо. Пока они все над ним смеялись, издевательски и унизительно, пока они его опускали перед седым, перед пацанами из воинской части, которых он пригнал сюда, договорившись с командирами, он всё время думал только об одном: я сейчас всё сделаю, я всё поправлю. Что он собирался править, Николаич и сам не знал. За последние два дня он настолько усложнил себе жизнь, что неизвестно было, с чего начинать, чтобы всё было хорошо. Ёбаная цыганва снова его опустила, выставив клоуном перед седым. Николаич уже представлял себе, как седой будет пересказывать всё это в офисе, как будет докладывать Марлену Владленовичу о его, Николаича, поведении, как он, Николаич, будет выглядеть после этого в глазах всей той сволочи, что работает на фирму, каким мудаком они все будут его считать. Если б они хотя бы не смеялись, если б они так его не опускали, он бы как-то перетерпел, пережил бы, а так они просто вытаскивали ему сердце через глотку и топтались по нему своими ботинками. И не было этому конца. Он стоял растерянный, со слезами отчаяния в глазах, и до боли четко вспоминал это ощущение опущенности, в котором стыдно было признаться и с которым нужно было жить.

Эрнст успел вспомнить старые немецкие позиции, окопы, целиком засыпанные сосновыми иголками, что пружинили под ногами, укрепления, плохо сохранившиеся и всеми забытые. Он долго охотился за ними, зная, что где-то здесь, в этом районе, согласно фронтовым картам, должны были быть окопы. Но никто из его друзей, которые с утра до ночи копали в лесах и болотах, вылавливая из-под земли оружие, ордена, а главное — не учтенных никем солдат вермахта, за которых платили большие деньги, так вот — никто из его друзей об этих позициях ничего не знал. Более того — над ним смеялись, говорили: чувак, это как с твоими танками — не выдумывай, нету там никаких окопов. Однако он, Эрнст, не поленился пообщаться с местными, и кто-то из них признался наконец, что окопы действительно есть, только они глубоко в лесу, и теперь их навряд ли отыщешь. После войны их специально засадили соснами, потому что влом было вытаскивать из песчаных дюн вокруг позиций все те снаряды и бомбы, что остались там с 43-го. Просто засадили всю эту песчаную местность соснами, чтобы туда меньше ходили. Эрнст на карачках исползал все окрестные леса и лесополосы и наткнулся-таки на обваленные траншеи, почти невидимые между сосновых корней. И два дня не вылезал из этих песчаных ям, заботливо пересыпая горячий песок, начиненный пулями, гильзами и армейскими пуговицами. А уже вечером второго дня кто-то из местных сдал его ментам, которые тут же приехали на вызов и повязали черного археолога Эрнста Тельмана на горячем. И когда его везли в район, в отделение, он переживал нечто подобное, зная, что в ближайшее время будет плохо и нужно быть готовым к худшему. Нужно пережить это предчувствие неприятностей, которое потом обязательно отступит, главное — переждать и выдержать.