Людмила Рублевская: Жених панны Дануси

— Страхоморец!

Что означало не больше, ни меньше, как трус. И закрыла окно.

Пан Володкович некоторое время изображал из себя хвощевского идола, не в силах осознать оскорбление. Его — его! — назвать трусом! И кто? Белоголовая! (так, панове, в Великом княжестве называли всех женщин, даже с такими черными волосами, как у дерзкой незнакомки с улицы Зыбицкой). У происшествия были свидетели — два аманта Володковича с некоторой тревогой ждали, в какой "неистовый" поступок выплеснется его гнев. Первое, что сделал пан Михал — начал с бранью колотить в ворота злополучного дома. Но за высоким, обшитым железными полосами, забором не было ни звука, ни движения. Дом затаился, словно в нем царствовала пыль. Да что поделаешь, если и открыли бы — на дуэль вызвать глупую женщину? В глазах Володковича еще светилось ее по-неземному прекрасное лицо, и голос — как звон дамасского клинка...

Начинало темнеть, и пан Михал поддался на уговоры и отправился прочь из проклятого города... Но жажда мести разрывала его сердце. Если не может он взять власть над красавицей, возьмет вместе с ее городом! Не отгородится никакими заборами.

И вот солдаты сердечного друга Михала, Кароля Радзивилла, в Минской ратуше, в зале, где собрался магистрат... И паны советники, пряча гнев, выбирают "баламута" Володковича в правление города...

Дунин-Марцинкевич не зря писал, что Минск наш сплошь веселенький... Добавил Михал Володкович веселья нашему месту. Никто не чувствовал себя защищенным — ни красивая паненка, ни пан судья, ни даже ксёндз в костеле... Не то, что мужику или мещанину, но и шляхтичу пан Михал мог приказать на месте сто и одну нагайку всыпать — норма такая у Володковичей была... Ксендзу Облачинскому отомстил за то, что тот обличал в Мариинском костеле его пьянство — привел во время мессы на площадь цыган с медведями да обезьянами, да выкатил бочку вина... Вот тебе и проповедь получилось — как пишет Крашевский, «что-то звенело, бубнило, блеяло, трубило, пищало, смеялось самыми дикими голосами". Не боялся пан Володкович никого, даже Господа... Однажды рубанул мечом по столу, за которым заседал минский суд, да распятие рассек... Монахи-доминиканцы на похороны шли — носилки отобрал, музыкантам приказал играть полечки, а сам шел и пел... Но громче цыганских песен и барабанов звучал в его ушах высокомерный голос: "Страхоморец!". Конечно, искал Володкович ту красавицу... И не знал, что ему больше принесло бы удовольствия — ударить ее или обнять? Она же точно здесь, в городе... То на мессе в притворе на мгновение светилось ее бледное лицо, то ее силуэт мелькал за окном ратуши... Володкович бросался за ней — но никогда не мог ее догнать. Ничего, если наблюдает — значит, небезразлична к нему... Пусть убедится, что ничего на свете не боится Володкович. Поэтому, когда пана Михала в очередной раз позвали на суд в ратушу, а доброжелатели послали предупредить — советники сговорились осудить на горло, на смерть, Володкович не захотел убегать, не захотел даже предупредить своего могущественного покровителя... Он пришел на суд, и вел себя еще более дерзко, и сияли из-за встревоженной толпы зеленые глаза... Когда буяна скрутили и приковали цепями к стене в подвале ратуши, он ругался и шутил... И в ненависти судей была примесь страха, как в старом вине – терпкий привкус дубовой древесины, из которой была сделана бочка... Даже когда пришел тот самый ксендз Облачинский, чтобы исповедать осужденного перед смертью — тот не пожелал каяться, страшно ругался и богохульствовал, словно считал все, что происходит, дурацкой шуткой. На какое-то время преступника оставили одного. И тогда к нему пришла Она... В темном платье, с уложенными на голове черными косами, словно корона царицы ночи, и с такими дерзкими зелеными глазами, что Володкович, может, впервые в жизни почувствовал, как сердце слабеет от чужого взора... Она подошла близко-близко, всмотрелась в лицо пленника и тихо, успокаивающе проговорила:

— Ну вот, и закончились твои страхи. Теперь ты будешь моим.

Володкович забыл даже возразить, что он не ведает страха, рванулся в цепях, чтобы обнять красавицу, ее косы упали вниз, сами расплелись черными волнами, в них мелькнули зеленые ленты... Или водоросли? Губы приблизились к губам... Какая она холодная... Как зимняя вода. Глаза, в которые истово заглядывал Володкович, казались все глубже, как водовороты, и превратились в пропасти... Темные, как раскопанная могила. Запах вербены сменился запахом речной тины... И рыцарь истошно закричал, потому что это было страшнее смерти.