Людмила Рублевская: Жених панны Дануси

Так что я не знаю, была ли дочь мельника настолько некрасива, как сохранилось в предании.

Мельник тяжело заболел... Застудился после того, как воробьиной ночью посидел на берегу, вместо того, чтобы прятаться от грозы и ливня у домашнего очага. Такой уж был обычай у мельника — по ночам гулять по берегу реки. Перед смертью он сказал дочери, которая почернела от горя: "Ты не останешься одна. И дело моё не погибнет. На третий день после моих похорон к тебе придет жених. Он скажет: "Благослови тебя Матерь Божья Минская"... Слушайся этого человека".

И стало так. Тот, кто вдруг посватался к дочери мельника, был настоящий шляхтич, рыцарь, который прошел не одну войну, весь в шрамах, как дверь корчмы... Шляхтич, который женится на простолюдинке, да еще косоглазой — это было неслыханное чудо... Одни говорили, что жених — его звали Данила — сумасшедший. Недаром перед этим в монастырь просился. Рыцарь — да в монахи! Другие говорили, все от нищеты. Не привез Данила с войны полные руки перстней — одни только раны... Поэтому и в монастырь просился... Так дочь мельника получила красивого и благородного мужа. Молилась на него... ветерком расстилалась под ноги. Как будто бы покорность может породить любовь — она же, как искры, высекается при столкновении двух достойных... Данила почти не смотрел на жену. Все ночи проводил он не на ложе, рядом с ней, а на берегу Свислочи. И меч свой с собой непременно брал... И если иногда внизу по течению качали волны мертвое тело бродяги — кому было дело, кто разрубил бедную непутевую голову? Жизнь человеческая не стоила и гроша... Но мельничиха не задумывалась над этим. Ее мир был — ее любимый муж, который не смотрел на нее. И она искренне верила, что виной тому ее косые глаза. Так и представляю: идут площадью с ярмарки, впереди мрачный плечистый мужчина с упорными холодными глазами, за ним, завернувшись в плащ и низко нагнув голову, мелким шагом спешит женщина. Она обеими руками прижимает к себе тяжелую корзину, а кто-то обязательно кричит ей в спину дразнилку... И однажды, во время первых весенних дождей, когда Данила вернулся под утро на мельницу, его ждало ужасное зрелище: жена лежала посреди комнаты, вся в крови, рука сжимала острое шило... А глаза были выколоты.

Впервые жалость к несчастной девушке тронула сердце воина... Но дочь мельника уже окоченела.

Данила вышел на берег Свислочи, достал меч и начал разбрасывать им влажную землю у самого мельничного колеса... И вот уже он стоит, и луна багровеет от камня в его руках. Размахнулся Данила — и бросил бесценный камень в воду. Волны на какой-то момент наполнились багрянцем, потом погасли, почернели... И вдруг поднялись, угрожающе зашумели...

Так начался страшный паводок, какого не помнили до сих пор. И те наводнения будут повторяться, пока на дне Свислочи лежит священный карбункул, алый, как заходящее солнце...

— Так все-таки под которой мельницей был закопан карбункул — архиерейской или костельной? — поинтересовался Влад, который, казалось бы, не очень внимательно слушал Дороту. Та равнодушно пожала плечами.

— Никто не знает...

В очках пана Белорецкого отражался огонек погребальной свечи, словно огнем горели его интеллигентские глаза.

— Интересно, это довольно распространенный в мире, так называемый магистральный сюжет. Нечто подобное я слышал в Англии, о трех коронах, которые король саксов приказал закопать на побережье страны — якобы в качестве защитного талисмана от норманов... Что, кстати, не помешало норманам захватить Англию и ассимилировать саксов.

— Отец говорил, что в хорошую погоду с моста можно рассмотреть, как в воде блестит карбункул... — задумчиво проговорила Дорота. — И когда-нибудь появится рыцарь, который его достанет и вернет на икону Матери Божией Минской...

— Тогда спадет паводок, и сюда заявится коммунистическая сволочь, — издевательски произнес Влад.

— Почему сразу "сволочь"? Не надо огульно оскорблять людей, которые борются за хорошую идею, — вскинулся Ной. — Идея революции справедлива. Неужели ты хотел бы, чтобы здесь распоряжались черносотенцы с нагайками? Просто каждая хорошая идея, будто корабль — раковинами, обрастает дураками, которые все портят.

— Вот эти дураки и выставят нас на улицу... А меня еще и расстреляют, как сына аристократа... — добавил Влад.

Зося фыркнула.

— Тоже мне, большой аристократ твой отец... Начальник почтового отделения, чиновник десятого класса... А что, поляки, которые за одно белорусское слово сажали, или немцы, были лучше, чем те коммунисты? А может, твои эсеры, с которыми как-то связался? Хорошо, бомбу бросить ни в кого не успел...