Курт Воннегут - Синяя борода

Жизнь сыновей моих сложилась весьма благополучно, несмотря на тяжелое детство. Как я уже говорил, фамилия у них теперь не моя, а отчима, славного человека. Анри Стил служит в армии, он офицер по связям с гражданскими строительными фирмами. Терри Стил – рекламный агент команды «Чикаго Бэрз», и, так как я владею долей в команде «Цинциннати Бенгалс», мы – футбольная семья.

Сделав все это, я решил, что могу снова поселиться в доме, обзавелся новой прислугой и стал тем выпотрошенным тихим старичком, которому четыре месяца назад задала свой вопрос на пляже Цирцея Берман: «Расскажите, как умерли ваши родители».

И вот накануне отъезда из Хемптона она спросила:

– Животные, овощи и минералы? Все вместе?

– Честное слово, – сказал я. – Вместе. – А поскольку какая же может быть картина без красителей и связующих их живых существ, растений и почвы, никаких сомнений, что там в амбаре – все вместе.

– Так почему вы не хотите показать?

– Потому что это единственное, что я могу оставить после себя. И лучше мне не быть рядом, когда люди начнут судить, хорошо это или плохо.

– Иначе говоря, вы трусите, – сказала она, – и трусом я вас и запомню.

Я обдумал ее слова и вдруг услышал, как говорю:

– Хорошо, пойду за ключами. А потом буду вам очень признателен, миссис Берман, если вы отправитесь со мной.

Мы вышли во тьму, подсвеченную пляшущим перед нами лучом фонарика. Она как-то вся обмякла, успокоилась и преисполнилась благоговения, словно юная девушка. Я же, наоборот, весь напрягся, подтянулся, меня всего распирало от гордости.

Сначала мы шли по дорожке из плиток, которая сворачивала к гаражу. Потом зашагали через заросший сад, по дорожке, проделанной Франклином Кули с его тарахтящей сенокосилкой.

Я отпер двери амбара, вошел, нашарил рукой выключатель.

– Страшно? – спросил я.

– Да.

– И мне тоже.

Напоминаю, мы стояли у крайнего правого конца картины восьми футов высотой и шестидесяти четырех футов длиной. Когда я включу прожекторы, мы увидим ее спресованной в некий треугольник восьми футов высотой, но только пяти футов длиной. С этой точки невозможно понять, что это за живопись – что, собственно на картине изображено.

Я включил свет.

Полная тишина, а потом миссис Берман ахнула в изумлении.

– Оставайтесь на месте, – скомандовал я, – и скажите, как вы ее находите.

– Нельзя пройти вперед?

– Можно, – сказал я, – но прежде я хочу знать, как это выглядит отсюда.

– Большая ограда, – сказала она.

– Продолжайте, – сказал я.

– Очень большая ограда, невероятно высокая и длинная, а каждый кусочек ее инкрустирован великолепными драгоценностями.

– Большое спасибо. А теперь закройте глаза и дайте руку. Я отведу вас на середину, и вы снова посмотрите.

Она закрыла глаза и пошла за мной, не оказывая никакого сопротивления, словно детский надувной шарик.

Мы дошли до середины – по тридцать два фута живописи и справа и слева, – и я опять велел ей открыть глаза.

Мы стояли на краю красивой зеленой весенней долины. По точному счету, здесь, на краю или в самой долине, вместе с нами было пять тысяч двести девятнадцать человек. Самая крупная фигура была величиной с сигарету, самая маленькая – с мушиное пятнышко. На краю долины около нас находились развалины средневековой часовни, внизу тут и там виднелись крестьянские домики. Картина была так реалистична, что напоминала фотографию.

– Где мы? – спросила Цирцея Берман.

– Мы там, где находился я, когда встало солнце в день окончания второй мировой войны в Европе.

Сейчас все это собрано в моем музее. В холле обреченные на страдания маленькие девочки на качелях, потом ранние работы первых абстрактных экспрессионистов, а уж после всего – уж и не знаю, как назвать, словом, эта махина в картофельном амбаре. Я открыл заколоченные двери с другого конца амбара, и бесконечный поток посетителей двигается без толчеи вдоль этой махины.

Многие проходят по два, а то и по три раза – не по всей выставке, а только по амбару.

Ха!

Ни один высокоумный критик пока не появлялся. Зато некоторые непрофессионалы и непрофессионалки спрашивают, как бы я назвал этот вид живописи. И я отвечаю то же самое, что скажу критику, который первым полюбопытствует взглянуть, если хоть один объявится, хотя чтото непохоже, потому что на простых зрителей эта махина производит слишком сильное впечатление:

– Никакая это не живопись! Туристский аттракцион, только и всего! Всемирная выставка! Диснейленд!