Владимир Сотников - Фотограф (сборник)

Они и молчали долго, лишь встречаясь взглядами и улыбаясь. Сын смотрел на небо, а они молчали, и казалось, что они знают друг о друге все. «Вон, появилась!» – встрепенулась она. Оказывается, и сын заметил ту же звезду. И тогда Тенишев стал говорить тихо, будто в нем наконец прорвались молчаливые слова, которыми можно было все объяснить. Сейчас он знает, что никогда не вспомнит их, но и легкость от их появления не забудет никогда.

Он говорил об ошибке, которую различил в своей жизни с самого начала, о той ошибке, что потом связывала все чувства и мысли в напряжении, натяжении между собой, и эта ошибка была одновременно и загадкой, причиной, и объяснением всей цепи поступков, событий, надежд и обещаний. И само это слово, ошибка, конечно же, неточное и совсем, может быть, неправильное, но ближе к нему не вспыхивает в его сознании никакого другого. Оно похоже скорее на ту звездочку, падения которой так ждет его сын… И еще он повторял одно слово – объяснение. Объяснение этой самой ошибки – на протяжении жизни. Как поздно он понял, чем же по-настоящему занимался всю жизнь. Объяснением своей ошибки.

Она совсем не удивилась и не испугалась, и даже казалось, что она понимает его больше, чем он сам, путающийся в своих словах.

Потом они гуляли по парку, и сын все тянул за руку к тому же месту на берегу реки, отвлекая Тенишева от тихих слов, которые, он боялся, остановятся в нем.

Так его еще никогда не слушали. Да и говорил ли он так раньше? И если разобраться, в ком – причина? Кто начинает? Говорящий, конечно, и слушающий. К кому относится «конечно»? Одновременно к обоим. А такой одновременности еще никогда не было. «И у меня не было», – соглашалась она.

И она все-таки оказалась осторожнее – так он, удивленный, оценил ее жест, когда она дотронулась до его плеча рукой – остановила наконец. «Мальчику надо спать». Сын смотрел на него, словно не узнавая. Тенишев растерялся. Наверное, она почувствовала свою вину и не знала, что делать. И назвала свой адрес в ближайшем городке. «Я совсем одна», – сказала она.

А ведь она позвала, думал Тенишев, сидя в кресле и глядя на спящего сына. По-другому и не могли звучать ее последние слова. Я ненадолго, думал он, выходя на шоссе. Ему казалось, что он должен хотя бы показаться перед ней.

На звонок никто не ответил, шло время, и Тенишев, стоя перед дверью чужой квартиры, нехотя стал понимать, что совершил ту спасительную глупость, очередную ошибку, которая заставляет вернуться к привычному ходу жизни.

И он вернулся.

Вот и белые ворота. И пустынное шоссе осталось позади, и дорожка парка плавно приняла его шаги. Ожидание увидеть спящего сына затеплилось внутри. Тенишев подумал, что никогда не сможет объяснить сыну свою жизнь и, самое главное, ту ошибку, которую почувствовал в ней с самого начала.

Самое близкое к правде, подумал он, самое близкое, что можно сказать молчаливыми, внутренними словами, соединяя ими и ошибку, и ее продолжение, – почему-то не жалко, совсем не жалко прожитой жизни для этого бесконечного и все же невыразимого объяснения.

За иллюминатором самолета сияла полная луна, внизу серой равниной простирались облака. Тенишев хотел восстановить в памяти такую же картину из далекого детства – снежное поле, луна, топот копыт и скользкое шуршание полозьев… Но он уже сомневался – да было ли все это? Смешалось все в памяти – реальность и воображение, события и вымысел.

Эта невозможность вспомнить жизнь была похожа на то, как он вспоминал стихи, которые вспыхивали первыми строчками и продолжались только ритмом-чувством, уже без слов. Даже возвращаясь к словам, Тенишев терял их значение, и они лишь звучали общим чувством, как музыка. И опять он, в который раз, вспомнил: «Свободы сеятель пустынный…» Странные слова, каждое из которых потеряло свой собственный смысл, слившись в общее звучание. И странным образом они спасали сейчас Тенишева от той тоски, которой уже грозила обернуться дальняя дорога. Словно он не умел быть растянутым в бесконечном пространстве, не мог совладать со своей памятью, терзающей темноту закрытых глаз, как сполохи молний. При каждой вспышке света появлялась картина и – гасла. И еще, и еще… Сон мог бы продлить память в бесконечности, беспрерывности, но сон не приходил в дороге.

И назавтра, когда плыли по Енисею на катере, Тенишеву казалось, что жизнь его всплывает очертаниями и силуэтами прибрежных холмов и высоких облаков. Сама по себе память оставалась бессильной, пустой, и заполнялась виденным.