Владимир Некляев - Лабух

«Гух!» — обвалилась под нами сначала в ногах, затем сразу «гах!» — в головах обрушилась, доломанная в какой–то, может быть, и в нашей палате, кровать, и сложились на мне, крепко саданув, ее никелированные спинки.

Ко всему, что в паху, в яйчиках болело, мне еще и это! — а Татьяна Савельевна хоть бы приостановилась! Закатывая глаза и раздувая ноздри, она подскакивала подо мной и подскакивала, и железные спинки кровати скрежетали, гремели на мне и брякали, грохот стоял, как в кузнице, и, наконец:

— Татьяна Савельевна, что у вас там?.. — настойчиво постучали в дверь. — Куда этот пострел девался, из милиции разбираться приехали!..

Голос за дверью был голосом начальника лагеря, с которым Татьяна Савельевна едва ли не каждую безлунную ночь встречалась в лесу за муравейниками, — и Татьяна Савельевна замерла на скаку. Вся она сжалась, стиснулась, вся за всего меня уцепилась. Мы склещились.

Я не знал, что мы склещились, я понятия не имел, что такое иногда бывает, если женщина неожиданно, глубинно, до ужаса пугается. Тогда еще не знала этого и Татьяна Савельевна, которая хоть и была студенткой медицинского института, но училась на педиатра, а не на сексопатолога. Она стаскивала, спихивала, сталкивала меня с себя руками, ногами, грудью и животом, но тем, чем держала, не отпускала. Там мне болело уже больше всего, и, видно было, не меньше и ей болело — и она начала белеть и без того белым лицом, смотреть на меня с ужасом, стала что–то такое вспоминать и о чем–то таком догадываться…

И пока взламывали дверь и врывались начальник лагеря с милицией, и пока ехали врачи скорой помощи с носилками, я все был, был и был в ней, как когда–то, фантазируя, мечтал и представлял, воткнулся, вогнался, вошел и не выходил из нее — и нас разняли, разъяли, разлучили навек только в больнице.

Страшно было и стыдно. Но то, что страшно, что стыдно — забылось. Осталось то, что между страшно и стыдно… И еще то, что причинился я в тот день к смерти человека. Я не хотел, я шутил, я был пацаном. И, может быть, когда–нибудь я и умру с тем днем, обнявшись в нем со студенткой медицинского института Татьяной Савельевной. Войду в нее и не выйду, буду в ней, буду и буду… Где она теперь, пухленькая моя?..

Жаль, что утонул Блонька. Он не пропустил бы случая отомстить мне, он изловчился бы как–нибудь и сфотографировал меня, еще тринадцатилетнего и уже склещенного, на носилках, на пухленькой Татьяне Савельевне, фее… Какой бы это фотоснимок был, он бы в золотой раме у меня висел!..

Пока вспоминал я и рассказывал давнее, где ничего нельзя изменить, в настоящем на кровати нашей, которая, к счастью, не обваливается, произошли заметные изменения: Ли — Ли сидела на мне, а я стоял в ней. В том, что так и случится, я не имел никаких сомнений уже в самом начале истории о потере невинности: она всегда одинаково заканчивалась и с Татьяной Савельевной, и с Ли — Ли, по неизвестной причине возбуждая ее, как порнофильм с наркотиком. Сейчас Ли — Ли будет пытаться склещиться со мной…

— Я пофейничаю…

О, Господи, не поспать!..

На работу пора, хоть там и нечего делать.

Во дворе дома встречаю я Лидию Павловну, живущую в соседнем подъезде, — бывшую актрису. Она и теперь актриса, но на давно заслуженной пенсии. Я с моим режимом до такой заслуженной пенсии или не доживу, или заслужу что–то совсем иное.

Возле Лидии Павловны стоит фикус, или она стоит возле фикуса, тут как и с какой стороны смотреть, и Лидия Павловна держит на поводке рыжую, паленую таксу. Не так давно псину эту видел я почти черной, Лидия Павловна время от времени ее перекрашивает, стремясь к некому оптимальному для таксы окрасу. Фикус худой и пыльный в высоту, такса худая и паленая в длину, а Лидия Павловна просит:

— Романчик, Рома, Роман Константинович, возьмите у меня пожить у вас мой фикус и мою таксу.

Делать вид, будто это шутка или я чего–то не понимаю, не приходится. Это не шутка: Лидию Павловну выставили из дома. Не впервые. В предыдущий раз, когда такса была почти черная, а Лидия Павловна была без фикуса, я взял бывшую актрису с черной таксой пожить к себе, но сейчас у меня живет Ли — Ли. И я говорю Лидии Павловне:

— Пардон, мадам, сейчас у меня Ли — Ли. А квартира однокомнатная, вы знаете.

— Да сама я и не напрашиваюсь к вам, Ромочка. Я прошу за вазон и собаку.

Как–то я и не думал, что фикус — вазон.

— Вы это древо тропическое вазоном называете?

— Вымахал, как бамбук, — соглашается Лидия Павловна. — Обрезание бы сделать, но больно живому, жалко…