Алекс Тарн - В поисках утраченного героя

К идее писать мемуары отец пришел самостоятельно, как только его выпихнули на пенсию в начале девяностых. Писание само по себе служило достаточной терапией: старик разом помолодел. Лет пятнадцать он метался по кабинету, истекая ненавистью, как гноем, и изредка подбегал к столу, чтобы записать очередное предложение или всего лишь одно слово. Он был настолько поглощен работой, что даже не обратил внимания на наш переезд в Израиль. Проблемы начались два-три года назад, когда отец счел свой труд завершенным.

Мне удалось хитростью продлить действие терапии: я купил старику компьютер и уговорил его превратить машинописные листы в электронный файл, сопроводив при этом дополнительной редакцией. На время это занятие снизило остроту проблемы, однако с завершением третьего варианта воспоминаний мне не оставалось ничего другого, как только заняться поиском читателей. Но кто станет читать такую злобную галиматью? И не просто читать, но еще и обсуждать прочитанное с жаждущим обратной связи автором?

С решением проблемы следовало поспешить: отцовская ненависть, не найдя выхода в работе, выплескивалась в самых нежелательных направлениях. Например, он завел себе обычай бросать на пол и яростно топтать местные русскоязычные газеты. А вечерами нахохлившись садился перед телевизором — для того лишь, чтобы вдруг ни с того ни с сего вскочить и, брызгая слюной, проклинать всех, кто имел наглость появиться в тот момент на экране. Но хуже всего — старик стал выходить из дому и, останавливая прохожих, с жаром втолковывал им свою злобную чушь, которая, к счастью, оставалась пока абракадаброй для не знающих русского людей.

Долго так продолжаться не могло: я уже всерьез опасался, что кто-либо из соседей, устав от криков, догадается вызвать соответствующий транспорт, и моего драгоценного родителя увезут туда, где ему, честно говоря, самое место, — в психушку. Не знаю почему, но подобная перспектива меня отвращает: возможно, я отношусь к своему старику лучше, чем следовало бы, учитывая… учитывая многое. Но разве человеческая привязанность учитывает что-либо, кроме непонятной тяги одного свинкса к другому?

И тут я вспомнил про Бориса Шохата — соседа-бездельника, доктора неких бесполезных наук, обладателя вечно одноглазой, времен Первой иракской войны, автомашины мицубиши-лансер, которая выглядела так, словно сама принимала деятельное участие в тогдашних военных действиях. Местный информационный центр в лице Беспалого Бенды охотно предоставил мне недостающие детали: лансер и в самом деле хронически нуждался в ремонте, его хозяин — в деньгах, а бесполезные науки оказались, пользуясь словами Бенды, «чем-то русским, про книжки», то есть славянской филологией. Лучшего кандидата и вообразить было трудно. Я с легкостью взял Бориса за жабры, а может, за шкирку, и отец задешево получил новую сессию психотерапии.

Доктор Шохат приходил к больному два-три раза в неделю, но этого хватало с лихвой. Старик успокоился, перестал топтать прессу, ругать телевизор и набрасываться на прохожих. У него наконец-то появился читатель, слушатель! Все свободное от бесед с Борисом время он расхаживал по квартире и на разные лады бормотал себе под нос неопровержимые доказательства своих выводов, своих утверждений, своего безумства. Дело продвигалось медленно и, по моим расчетам, имело все шансы растянуться на несколько счастливейших месяцев, после чего отец вполне мог продержаться в спокойной фазе еще столько же — просто по инерции. Ну, а потом… — потом посмотрим.

Сами понимаете, разрыв отношений с Шохатом совершенно не входил в мои планы. Мне не сразу удалось дозвониться; когда Борис снял наконец трубку, удивления в его голосе не было. Он явно ждал этого звонка и соответственно подготовился. После краткого обмена приветствиями я заговорил о возобновлении бесед с отцом.

— Без сомнения, мой папаша непростой клиент. Кстати, я вас об этом предупреждал — помните?

Борис молчал на другом конце провода.

— Наверняка сморозил что-нибудь обидное — он на это мастер, — осторожно продолжил я. — Но, Борис, он ведь глубокий старик, а стариков принято прощать, не правда ли? Полагаю, что произошло некое недоразумение и что вина за него лежит целиком и полностью на отце. Так?

Он снова промолчал, и я понял, что дело серьезно и придется попотеть. Для начала я добавил в свой приятельский тон немного обиды.

— Ну не молчите же так, Борис. Это, в конце концов, невежливо. Не перекладывайте на сына ответственность за отцовские грехи. Послушайте, недоразумения для того и возникают, чтобы их улаживать. Давайте уладим и это. Алло! Вы меня слышите?