Карлос Сафон - Тень ветра

— Это единственное, что нас все еще объединяет, понимаете? Только эти воспоминания. В жизни ты совершаешь много ошибок, но лишь в старости начинаешь понимать это. Скажите, а вы верите в Бога?

Я попрощалась, пообещав шляпнику написать ему и Софи, если у меня будут новости о Хулиане.

— Его мать будет счастлива вновь услышать о своем сыне. Вы, женщины, больше верите сердцу, чем всяким глупостям, — печально заключил он. — Потому и живете дольше.

Несмотря на все неприятные слухи, которые ходили о Фортуне, я вдруг испытала острую жалость к несчастному старику. В этой жизни ему только и оставалось, что поджидать сына, лелея пустые надежды обрести утраченное благодаря чудесному вмешательству какого-нибудь из многочисленных святых, которым он так благоговейно молился в часовнях собора. Раньше я представляла его чудовищем, злобным и коварным существом, но сейчас шляпник показался мне добродушной, слепой жертвой заблуждений, как все мы. То ли оттого, что он чем-то напоминал мне моего собственного отца, который прятался ото всех, и в первую очередь от самого себя, среди книг и теней, то ли оттого, что, сам того не подозревая, стал еще одной нитью, связывающей меня с Хулианом, поскольку мы оба ничего так не желали, как вновь быть рядом с этим человеком, я прониклась к старому шляпнику тихой нежностью и стала его единственным другом. Не рассказывая об этом Хулиану, я часто навещала его отца в доме на Сан-Антонио. Он уже не работал.

— У меня уже нет ни рук, ни зрения, ни клиентов… — часто повторял Фортунь.

Он обычно ждал меня по четвергам и угощал кофе, печеньем и сладостями, к которым сам едва притрагивался. Он часами мог рассказывать о детстве Хулиана, о том, как они вместе работали в мастерской, показывал мне семейные фотографии. Он отводил меня в комнату Хулиана, ставшую для него музеем, доставал его старые тетради, ничего не значащие безделушки, книги. Фортунь теперь почитал их как реликвии той жизни, которой никогда не существовало, забывая, что уже много раз рассказывал мне эти истории и показывал эти вещи, заменявшие для него общение с сыном. В один из таких четвергов я столкнулась на лестнице с доктором, вышедшим от шляпника. Я спросила его, как здоровье сеньора Фортуня. Он с подозрением взглянул на меня:

— Вы его родственница?

Я объяснила, что являюсь близким другом бедного старика. Тогда доктор сказал, что Фортунь очень болен, и жить ему осталось считанные месяцы.

— Что с ним?

— Я мог бы сказать вам, что это сердце, но в действительности его убивает одиночество. Иногда воспоминания ранят больнее, чем пули.

Увидев меня, шляпник очень обрадовался. Он признался, что не доверяет доктору. Врачи — они ведь как второсортные знахари, говорил он. Фортунь всю свою жизнь был глубоко верующим человеком, а к старости его религиозные убеждения только укрепились. Он объяснил мне, что во всем видит происки дьявола. Дьявол затмевает людям разум и губит их.

— Возьмите, к примеру, войну, или даже меня. Это сейчас я старый и мягкотелый. А в молодости я был настоящей канальей и трусом.

Это дьявол забрал у него Хулиана, пояснил Фортунь.

— Господь дает нам жизнь, но миром правит дьявол… Так мы и проводили наши вечера за чашкой кофе с черствыми медовыми коврижками и богословскими диспутами.

Как-то я сказал Хулиану, что, если он хочет застать отца живым, пусть поторопится, пока еще есть время. Оказалось, что Каракс тоже часто приходил к шляпной мастерской. В сумерках, сидя на другом конце площади, издали смотрел, как увядает его отец. Хулиан как-то признался, что предпочитает, чтобы Фортунь запомнил его таким, каким он был для него все эти годы, а не тем монстром, в которого превратился.

— Монстр остается на мою долю, — ответила я ему, тут же раскаявшись в своих словах.

Хулиан ничего не сказал, но на мгновение мне показалось, что сознание его прояснилось, и он понял, наконец, в каком аду мы живем. Прогнозы врача вскоре сбылись. Сеньор Фортунь не дожил до конца войны. Когда его обнаружили, он, навсегда ушедший в воспоминания, сидел в своем старом кресле, глядя мертвыми глазами на фотографии Софи и Хулиана.

Последние дни войны оказались началом настоящего ужаса. Барселона, жившая далекими сражениями, была словно гнойная рана, готовая вот-вот открыться. Это были месяцы перестрелок, бомбардировок и голода. Призраки убийств и заговоров уже несколько лет разъедали душу города, но, несмотря на это, многие хотели верить, что война еще далеко и гроза обойдет стороной. Надежды только усугубляли неизбежное. Когда пришла настоящая боль, сострадания уже не осталось. Ничто так не способствует потере памяти, как война, Даниель. Мы молчим, а нас пытаются убедить, будто все, что мы видели, что делали, чему научились от себя самих и от других — не более чем иллюзия, страшный сон. У войны памяти нет. Никто не осмеливается осмыслить происходящее, а после уже не остается голосов, чтобы рассказать правду, и наступает момент, когда никто уже ничего в точности не помнит. Вот тогда-то война снова возвращается, с другим лицом и под другим именем, чтобы поглотить все, что оставила за собой.