Хулио Кортасар - Книга Мануэля

глядя на меня с иронией, порожденной в нем Пятикнижием, и диаспорой, и четырьмя сотнями погромов, глядя на меня, меж тем как ЗАВЕРШЕНИЕ СУДА НАД БУКОВСКИМ СЕМЬ ЛЕТ ТЮРЬМЫ ЗА РАСПРОСТРАНЕНИЕ ИНФОРМАЦИИ НЕБЛАГОПРИЯТНОЙ ДЛЯ СОВЕТСКОГО СОЮЗА и Солженицын, бормочущий над гробом Твардовского слова, от которых потекли бы слезы по щекам мумии Ленина, да ведь СОВЕТСКАЯ МУМИЯ НЕ ПЛАЧЕТ (конечно, потому что она советская), тогда Маркос, этот флегматичный кордовец, глядя на меня как бы издалека, говорит, ну разумеется, брат, потому-то и надо начать сызнова, история не повторяется, или, во всяком случае, мы не позволим ей повториться, и Патрисио одобрительно и Гомес убежденно, ну ясно, яснее ясного, хотя Гомес, да, именно Гомес, и Ролан, и Люсьен Верней, они из тех, которые повторят-таки историю, они приезжают издалека, готовы пойти на смерть ради революции, все отдать, но когда наступит «потом», будут повторять те же эпитеты, что закончились семью годами тюрьмы для Буковского, который когда-нибудь где-нибудь будет зваться Санчес или Перепра, они воспрепятствуют свободе более глубокой, той, что я по-буржуазному называю индивидуальной, и, конечно, mea culpa [154], но, по сути, это одно и то же – право слушать free jazz, если хочется и если это никому не во вред, право спать с Франсиной по тем же причинам, и я боюсь, меня страшат Гомесы и Люсьены Верней, они тоже муравьи, но в нашем стане, они фашисты революции (постой, че, тебя что-то заносит, видно, в водке Лонштейна был пентотал или что-то вроде), а вот, наверно, и улица, ведущая в Веррьер, если только чертеж Лонштейна не вполне фантастичен, он мне запретил кого-либо спрашивать, чтобы не возбуждать нездоровых подозрений, и он прав, значит, надо свернуть направо, и, вероятно, в одной из этих вилл, ибо, хотя кругом царит мрак, как сказал поэт, мы придем в заветную гавань, да вот закавыка, тут развилка, а раввинчик нарисовал только одну улицу, прямо-таки Эдипова развилка – предстоит великое решение, налево или направо, пожалуй что налево, если учесть, что природа подражает искусству, и она наверняка приведет меня в зловещий лес, где заговорщики прячут свою жертву, здесь некое подобие пути инициирования, тебе, Зигфрид, не избежать выбора, от тебя зависит, пойти по пути жизни или смерти, Людмила или дракон, и все это зачем, скажите на милость, хотя да, все ради Людлюд и также ради Маркоса, хотя в животе у меня спазмы, все ради этого безумного и этой безумной, заблудившихся в сне похлеще, чем тот, о Фрице Ланге, в сне дневном, который закончится враз и окончательно, братец, хотя покамест тут и Фриц Ланг, раз этот кретин приехал в метро и сует свой нос именно туда, куда его никто не приглашал, а за это дорого платят, во всяком случае, не ради Гомесов, или Роланов, или Люсьенов Вернеев, а только лишь потому, что завещание написано и подписано и мелкий буржуа, на свой дерьмоплевый и понософормный манер, как сказал бы раввинчик, ищет для себя выход или, что то же, вход, и все это нисколько не смягчает всяческих Гомесов, бедный панамец, вот уж, наверно, и не снится ему, что я превратил его в образ самого мне ненавистного, в образ людей, которые звонят в мою квартиру в середине моцартовского квинтета, не дают спокойно читать дневник Анаис Нин или слушать Джонни Митчелл, бедный Гомес, он же такой добряк, но чем станет завтрашний Гомес-Робеспьер, если Буча победит во всех смыслах, если они совершат свою необходимую и безотлагательную революцию, в общем, свернем налево, хотя кругом царит мрак, о мой любимый Хуан де ла Крус, сладостный поэт моих сладостных диванных досугов, идем вперед, хотя кругом цари мрак и муравьи готовят свои пушки, старое танго моего детства, драчун с окраины, «сверкнули пушки, и бедный драчун упал», поди знай, помнит ли кто-нибудь это танго от которого я, мальчик, плакал, плакал, уткнувшись в латунную зеленую трубу граммофона, ах, долгая жизнь, сколь ко в ней прекрасного и гнусного, жизнь аргентинца, обреченного понимать, да, понимать, вот только черное пятно ибо его ни мадам Антинея, ни муха в виски, ни плач Франсины, ах, черт возьми, почему ты мешаешь мне понят резоны этого идиотского поступка, этого дурня, который бредет, чертыхаясь и дрожа, чтобы быть тем, кем должно быть, но, конечно, не счастливым, о нет, это исключено – либо будет еще одним покойником больше, либо опоздаю, либо меня поднимут на смех, либо Маркос посмотрит на меня, словно спрашивая, какого черта-дьявола ты приперся, куда тебя никто не звал, да что угодно, кроме счастья, оно осталось на улице д'Уэст э кресле с бутылкой виски под рукой, с пластинкой Ксенакиса и книгами, знай слушай да читай, все было для меня и ради меня, кроме счастья, вот грянет Буча с вполне предсказуемыми последствиями, но отнюдь не счастьем Эредиа, и Людмилы, и Моники, всех тех, кто идет до конца, глядя вперед, детей Че, как сказал кто-то, будет куча дерьма или букет цветов, но не счастье для мелкого буржуа, который не хочет, не желает отказаться от того, что намерены вымести железной метлой всякие Мао и Гомесы, и который, несмотря на все, иди пойми, ради какого черта, ради какой прихоти, ради какого черного пятна распроблядской матери бредет по этой дороге, ведущей к роще, к другому, мало-помалу приближающемуся черному пятну, и теперь проблема в том, чтобы разобрать чертеж Лонштейна, – сперва поворот, потом пересечение дорог, сворачиваешь направо и входишь в заросли деревьев, там среди кустов шале, что и говорить, очень идиллическое, дышащее ночными ароматами, Людмилой, умопомрачительной красотой. О, как хочется упасть в канаву, отоспаться во хмелю до утра, записать строки, рождавшиеся, когда я терпел тычки зонта того старика в метро