Марта Мораццони - Из сборника «Девушка в тюрбане»

Женщина нетерпеливо махнула рукой.

— Я не о том, ты ходишь в Куакос каждый день?

— А как же… Дон Луис заболел, он не может… Вот я и хожу. А ты? — Он посмотрел на нее и несколько смягчился. — Небось хочешь увидеть императора?

— Нет, зачем? Как долго ты будешь этим заниматься?

— Как долго? Что за вопрос? Думаю, всегда. — И он поправил на спине бочонок.

Цыганка встала, стряхнула пыль с перепачканной юбки и пошла впереди монаха, обдав его пряным ароматом уксуса, исходившим от ее блестевших на утреннем солнце волос.

— Ты куда идешь? — спросил он с некоторой опаской, когда большая часть пути осталась позади.

Ему пришло в голову, что не надо было ни отвечать на ее вопросы, ни слушать ее, а то вот ведь увязалась с ним, дойдет до монастыря и начнет попрошайничать у ворот, а это зрелище не для августейших глаз.

— Куда ты идешь, в конце-то концов? — почти с отчаянием спросил бедняга.

Никакого ответа. Они уже вышли из лесу, впереди белели стены монастыря. Женщина остановилась и дала монаху обогнать себя, он раз-другой подозрительно оглянулся, не шагает ли она за ним. Когда он обернулся последний раз, на тропе уже никого не было. Он вошел в монастырь и тщательно запер ворота.

На кухне он с редкостной назойливостью твердил всем и каждому, что ворота монастыря нельзя оставлять открытыми и безнадзорными. Он так всем надоел, что в конце концов ему заметили, что для тревоги нет никаких оснований — ворота закрыты, а ключи получают только те, кто ходят к мирянам.

Но этого оказалось недостаточно, чтобы успокоить славного Агиаса, в монастыре его опасения скоро стали притчей во языцех, над ним подтрунивали все слуги, но никто всерьез не интересовался причиной его страхов. «Воистину заважничал не в меру, — говорили о нем, — вот и мерещатся всюду покушения!» На самом же деле цыганка попадалась ему каждый день на тропинке, вопросов она больше не задавала, но всегда была там, словно подкарауливала его.

В конце концов Агиас поделился опасениями с доном Луисом, который снова управлял в монастыре королевским хозяйством, ведь чаще его никто не бывал на этой тропе, вдруг он что-нибудь да знает.

Дон Кисада внимательно выслушал монаха, который изложил ему свои подозрения и попросил совета.

— Неужто вас пугает женщина? — удивился он. — Судя по вашему рассказу, она давным-давно могла бы прийти сюда просить милостыню, но она даже не подходит к воротам. Оставьте ее в покое, она никому не сделает зла, у нее и в мыслях ничего подобного нет. — И дон Луис зашагал прочь, резко оборвав разговор. Но затем, словно передумав, вернулся к монаху. — Исключительно ради вашего спокойствия и безопасности предупредите меня, если цыганка встретится вам опять. Но, скорее всего, она уже далеко, и вы ее больше не увидите. Она ведь бродяжка, как вы говорите, сменит место — и все.

Монаху почудилось, что министр посмеивается над его страхами, которые, невзирая ни на что, казались ему обоснованными. Он горестно покачал головой и решил, что придется ему самому быть начеку — бороться в одиночку против беспечности окружающих.

Кисада тем временем почти оправился от болезни, но и речи не было о том, чтобы снова посылать его в Куакос. На дона Луиса возложили теперь иные обязанности и повысили в звании. Он находился при императоре больше, чем дон Гастелу, при том что не имел отношения к правительственным депешам, поступавшим ежедневно в Юсте, — страницу за страницей он читал воспоминания Карла.

И сам дон Луис тоже переменился. Хотя ему была оказана большая честь и повседневная его нагрузка уменьшилась (часть его прежних забот взяли на себя монахи), он не мог похвастаться хорошим настроением и часто бывал молчалив и мрачен. Его тяготило тиранически-ревнивое внимание Карла, и часы пребывания на западной лоджии тянулись бесконечно долго. Иногда король отпускал его, предупредив, однако, что назавтра ранним утром он должен быть в опочивальне — едва пробудившись, монарх с неизменной страстью брался за мемуары. Он посвящал им утренние часы, поскольку на свежую голову работается лучше, в памяти старого короля всплывали эпизоды, которые словно бы и забылись, но теперь казались существенными; мелкие подробности вырастали в его сознании до гигантских размеров, он открывал в них сокровенный смысл, тайную стратегию, они наводили его на новые размышления, новые воспоминания, складывались во все более широкую картину, однако же ему постоянно не хватало еще каких-то деталей. Сидя рядом, Кисада скрупулезно, но с полным безразличием вносил дополнения.