Александр Морозов - Центр

И этот звонок Юру врасплох не застал. Карданову свойственны были именно такие повороты, такие вот штучки, восточные упражнения в недеянии и тому подобном. Подготовить то, другое и третье, принять меры, озаботиться, а самому сидеть в центре… и ни за одну ниточку не потянуть, не привести в действие уже подготовленный механизм, откладывать, переносить, устраняться… Похоже, очень похоже.

Но хотя оба звонка воспринял он с пониманием, было тут и для него указание. Как бы подверстывалось лето, и ожидались итоговые события. Похоже было на то, что его годичное выпадение из колеи не могло уже оставаться в прежнем ранге игры. Пусть жестокой и затрагивающей близких ему людей, прежде всего жену и сына, но… все-таки игры. Юра нутром чувствовал, что по итогам третьего квартала заслонку могут захлопнуть, и он окончательно останется по ту или другую сторону… Но по какую именно?

«Познай самого себя» — правило сто́ящее и даже вполне практичное, но если не удается? Если после всех передряг и честных усилий, во время которых тебя чуть не убили, чуть не сбросили с железной лестницы, все-таки приходится принимать решение вслепую, чуть ли не на подкинутой монете, на орла или решку. А на ребре она дальше катиться не может, конец квартала, и ты не один, не за себя только отвечаешь. И пример взять не с кого. Друзья тоже прыгают на ходу в свои ялики и отчаливают, выгребая к портам назначения. Это не для него, и это не для него, а в дрейф ложиться — пробовал: не выносит никуда. Кружит вокруг воронки, на дне которой обезумевший от принципиального безделья Кюстрин и, наверное, цирроз собственной печени. И вот тысячи женщин, только ради которых он смолоду и жил, переплетясь руками и косами, ведут хоровод по вздымающимся к небу стенкам этой воронки, все разом, как по команде, наклоняются к центру, вниз, смотрят на него и с гулкой печалью, с жалостливым презрением повторяют единственный в своем роде вопрос Кюстрина: «И только-то?»

Поэтому и страшновато ему сделалось, когда неделю назад пошел он к Людмиле Рихардовне. Как будто на площадь жену свою вывел. Да нет, не на площадь, это бы она вынесла, а за руку по холодным ступеням повлек под толстенные, тысячелетние своды, в обширную, наполненную гулом от срывающихся где-то капель палату, посередине которой стоит длинный, грубоструганый дубовый стол.

А за дальним концом стола, в коричнево-золотистых, лаково-лимонных тонах подсвеченная, сидит на стуле с невообразимо высокой, резного дерева спинкой Людмила Рихардовна.

— Ваш муж хочет погибнуть, — говорит она неестественно-надменным скрипучим голосом. — Мы рассмотрели его дело. Это легко. Вы не умеете делать жизнь. Не привили ему вкуса к трудному. Он может выполнять свои обязанности только из-под палки. Плебей.

А по правую и левую руку от нее сидят Додик и полная женщина с оплывшим, равнодушно круглым лицом, равнодушно и крепко держащая на руках заносчиво посверкивающего жгучими глазенками бутуза, имеющего смешанное подданство.

Катя вроде бы хотела отступить и потянула мужа за руку. Но он стоял твердо, и она снова приблизилась к нему, и вот уже они стояли плечом к плечу, нога к ноге, а его правое и ее левое бедра сжимали их опущенные, переплетенные ладони.

— Я ему говорила, — продолжала Людмила Рихардовна, — еще тогда, в школе, что он из н а ш и х. Но он женился на тебе, а не на Грановской. Его жена должна сидеть дома или работать младшим научным в академической системе, что одно и то же. Твой муж захотел погибнуть под забором, но он для этого слишком бездарен. На такой финал имеет право только непризнанный гений. А он даже не нобелевский лауреат по физике. Подойдите ближе.

Они сделали два шага вперед и остановились вплотную к столу. Додик приглушенно хихикал и подмигивал Барсовой, которая, впрочем, не обращала на него внимания, а все смотрела вперед и вверх, поверх голов двух людей, стоящих у противоположного края стола. Бутуз запустил пухлую ручонку под вырез ее ворота и, вытащив оттуда сверкающий шар из цветного стекла, протянул его к столу по направлению к Гончарову. Шар докатился точно до середины стола и застыл в центре.

— Там документы, — небрежно указала на шар маленькая женщина, сидящая на высоком стуле с невообразимо высокой спинкой. — Мы, женщины, должны помогать друг другу, не так ли? — продолжала она, впиваясь в Катю взглядом, который яснее ясного говорил, что помощи не избежать, что переговоры — это только фикция, а об условиях предложения и о том, принимать ли его, тебя и не спросят, твой муж физик, но он даже не нобелевский лауреат, поэтому попробуем по-другому. Карданов передаст ему свои математические способности, с рук на руки, Додик и Барсова, — кивнула она направо и налево, — проследят, чтобы все было оформлено как полагается. Карданову они все равно ни к чему, пусть вернется к игре на фортепьяно, у него получалось. За два года дошел до двухголосных инвенций Баха, но вынужден был прекратить занятия, потому что у него болели мышцы спины, между лопатками, а избавиться от закрепощенности он не умел. Но Додик брал уроки у азиатских массажистов, и взамен на математические способности он избавит Карданова от болей между лопатками.