Грегуар Делакур: Ничего, кроме счастья

Приехав в отель, я проспала десять часов кряду. Глубокая ватная ночь. Без снов. Без теней. Всегда бы такие ночи. Завтра мое первое Рождество в одиночестве. Играет музыка. Повсюду статуи Пресвятой Девы. Свечи в стаканах рисуют пути души.

В письме он написал тете Анне, что у него появился здесь друг. Паскуаль. Я позвонила ему в отель, где они оба работали. Но сегодня его там нет. Паскуаль сказал, что ты, наверно, на пляже, в Майто, потому что погода чудесная, хоть и ветрено. Температура плюс двадцать. Отличный декабрьский денек. Рождественский подарок.

Он всегда располагается вблизи отеля, уточнил Паскуаль. Единственный отель в тех местах, вы не заблудитесь, сеньорита .

Я еду в автобусе. Держу в руках мою тетрадь, одиссею моей убиенной жизни. Руки дрожат, как у Колетт. Наверно, из-за тряской дороги. Но еще больше, думаю, из-за моего страха. Нет, не страха. Радости.

Да, думаю, меня трясет от радости.

Автобус остановился, мне выходить. Шофер указывает мне на пляж, вниз от дороги. Ветрено. Волны высокие. Яростные. Серфингистов не видно. Пляж почти пуст. Я иду медленно. Мои босые ноги вязнут в теплом песке. Вижу вдалеке несколько мальчишек. Они играют с собаками, бросают им палки. Различаю отель слева. Он выглядит закрытым, почти заброшенным. Какая-то пара идет по пенной кромке океана. Иногда они отпрыгивают в сторону, если грозные валы подкатывают слишком близко. Я смотрю на них. Особенно на него. Но нет. Не ты. Там, дальше, вижу троих, они сидят лицом к бурунам. Мужчина, женщина и мальчик. Тотчас подкатывают слезы. Я узнаю эту шею. Эту спину. Эту сидящую фигуру. Таким же он был, когда садился на мою кровать вечерами. Когда складывал ноги по-турецки и читал мне «Гензель и Гретель». Я хочу крикнуть. Хочу побежать. Но моя рука зажимает рот. Ноги меня не слушаются. Они продолжают идти спокойным шагом и ведут меня к ним, к нему.

Они не разговаривают. Мальчик прижимает к груди футбольный мяч. Волосы женщины хлещут щеки моего отца. Мне осталось до них меньше пяти метров. Ветер скрывает мое присутствие. Еще два шага. Мальчик смотрит на облака, потом на моего отца.

Почему идет дождь, Антонио?

И вот я здесь. С ними. Я сажусь рядом с отцом. Он не вздрагивает. Поворачивает ко мне лицо. Он красивый. Он улыбается мне. Время прошло. Его рука ложится на мое плечо. Пальцы тихонько его сжимают. Он плачет. Он больше не даст мне улететь.

Потом он рассказывает про Рангинуи. Рассказывает про Папатуануку. Рассказывает про мать-землю. Рассказывает про отца-небо. Рассказывает про наши слезы.

И наши жизни все же того стоили.

Прошла неделя после выхода этой книги, когда я приехал в Морж (Швейцария) на ярмарку «Книга на набережных».

Помимо красоты Озера и голубого, как с открытки, неба, меня уже поджидали несколько читательниц; я поспешил усесться за стол с моими книгами; приветствовал первую из них.

Она уже прочла «Ничего, кроме счастья».

Я спросил, что она думает о книге. Она ответила, что плакала. Много плакала. И тут из-за ее спины раздался тонкий, чуть встревоженный голосок.

– А, так это грустная книга?

– Нет, – ответила моя первая читательница. – Я плакала, потому что… потому что…

Позади нее женщина с тонким голоском вытянула шею. Я же, со своей стороны, взглядом пытался помочь ей найти слова.

– Потому что… Потому что…

Моя читательница глубоко вдохнула. И слова вышли на одном дыхании. Вылетели.

– Потому что я жила.

Эти слова глубоко тронули меня.

Они меня трогают и сегодня. Потому что эта книга начала писаться, помимо моей воли, в день, когда мне сообщили о скорой смерти моего отца. Как Антуану, мне сообщили о ней по телефону. Конец ожидался долгий, мучительный, непредсказуемый. И я, как Антуан, спросил себя, чему послужит это время непредсказуемости. Это время, когда вдруг кажется странным, даже невозможным сказать «до завтра»; когда мы уже понимаем, как много не сказано словами, как много осталось сожалений, ласк, которых мы не подарили, упущенных случаев, когда надо было сказать, что мы любим друг друга, что друг другу нужны, – или, может быть, и нет, но все равно сказать, подарить друг другу все это, что составляет достоверность жизни, благодать быть отцом и сыном.

Я спросил себя тогда, чему послужит это ужасное время прощания с еще живым.

И проклюнулся Антуан.

И его сомнения, и его обиды, и его радости хлынули потоком, и родилась эта книга. Это история, которой нет и не может быть конца, история мужчины и его сына, отца и ребенка. Это одиссея горестей, разбивающихся однажды о риф жизни, которую мы больше не любим.