Грегуар Делакур: Ничего, кроме счастья

И тогда он сказал мне эти прекрасные слова, которые я никогда не забуду. Рождение – это всегда много воды, много слез. Добро пожаловать, Жозефина. Добро пожаловать.

Самолет через два часа. Я сижу среди людей, улетающих на каникулы, к солнцу. Люди бледные, что твои задницы. Говорят без умолку. Перевозбуждены. Как будто тишина их пугает. А мне хочется тишины, хочется ветра, плеска волн, жары. Конечно, мама закатила истерику, когда я сказала ей, что уезжаю. Они с Оливом планировали Рождество типа по-семейному. Ага, щас. Вы, наверно, планировали не расходиться в это Рождество, подождать хотя бы до Нового года. Мы не семья, мама, один только Леон еще в это верит. Да и то. Без тебя. Его семья – Олив. Товарищ-байкер. Give me five [81]. Придет время, и после татуировок они разделят девочек. Торивакеру («делить, пользоваться»). Он запустил учебу, а ты ничего не замечаешь. Он утратил прелесть детства, он выглядит маленьким старичком, твой сын. А ты видела только себя весь этот последний год. Мелкие морщинки у глаз – каждую секунду. Легкое вздутие внизу живота. Брюки на полразмера, потом на размер больше. Время сводило тебя с ума. Время, которое идет и губит. Я-то хотела поговорить с тобой обо мне, о времени, которое идет и лечит. Но тебе это было неинтересно. Ты не замечала моих успехов. Не видела, что ветчина посветлела, стала больше похожа на поджаренный эскалоп из индейки и приближалась к моему естественному цвету лица, что вернулась моя ямочка. Ты не говорила мне, что я снова (почти) красивая. Ты спрашивала меня, как я нахожу тебя, спрашивала Леона, как он тебя находит. Тебя. Я отвечала тебе, что с такими вопросами ты скоро пополнишь ряды женщин, которых мужчины укладывают в койку одним взглядом и бросают на рассвете. Что твоя красота растворится в доступности. Я всегда находила тебя очень красивой, мама, когда ты не обращала на это внимания. Когда твоя красота была подарком. Тетя Анна рассказывала мне о тебе, о папе, когда вы были вместе. О ярком начале вашей любви. О моем рождении. И о твоих сомнениях потом. Ты уже тогда хотела уйти, ты не была уверена, что все еще любишь его. Что все еще любишь нас. Ты знаешь, что можно уйти, и оставшись? Ты в этом чемпионка мира. Мне было горько. Побег вырастает корявым без маминой любви. Растет сикось-накось.

Поговорила с Сашей. Она в Урьяже с родителями. Они ставят елку, вешают украшения. Саша терпеть этого не может. Свои шарики-ролики вешаю, сказала она. Мы посмеялись. Я люблю ее смех. Нас зовут.

Фильм фиговый. Кормежка не лучше. Хорошо хоть рядом не посадили болтливую бабу или какого-нибудь идиота. Со мной сидит пара старичков. Они держатся за руки. Не разговаривают. По-моему, они молятся. Она нарезала ему курицу, отделила горошек от кусочков чеснока. Он жует медленно. Иногда она вытирает ему губы. Каждые два часа дает таблетки, а ему трудно их глотать. Она помогает ему запрокинуть голову, чтобы вода стекла и таблетки проскользнули внутрь. Они не смотрят кино. Не читают. Не разговаривают. Просто держатся за руки. Однажды и я буду вот так держать чью-то руку, и мне больше никогда не будет страшно. Однажды. Мы много говорили с психологом об этой поездке. Он думает, что я готова. А мне все-таки страшно. И в то же время я невероятно счастлива, что у меня хватило духу на нее решиться. А что если? Он сказал, не надо задаваться вопросами, я, мол, уже выбрала ответ, потому что лечу. Путь важнее, чем пункт назначения. Но я думаю, худшее, что может случиться, – быть неузнанной. Незнакомой. По-испански это будет десконосидо . И тогда он сделал нечто невероятное. Он погладил мое лицо, левую сторону. И сказал: этого не случится, Жозефина.

Не знаю, почему, но я ему поверила.

Уже девять часов полета. Осталось чуть меньше четырех часов. Долго. Все едим и едим. Я посмотрела очередного Джеймса Бонда. С Евой Грин. Она похожа на Сашу (или наоборот). Что-то такое в улыбке, хищное и нежное. Суперсекси. Старички рядом по-прежнему держатся за руки. Он уснул, положив голову на ее плечо. Она боится шелохнуться, чтобы не разбудить его. Только что я слушала песенную программу. Была одна старая песня, которой я не знала. Пела женщина. Слова что-то типа: Расскажите мне о нем/Как ему живется/Счастлив ли он наконец? [82]Ниагара Жозефина again [83]. Ужас. Старушка протянула мне льняной платочек, медленно, потому что он еще спал. Она улыбнулась мне, и улыбка ее была невероятно человечной.