Светлана Метелева - Чернокнижник (СИ)

Четыреста тысяч свитков Александрийской библиотеки сгорело, когда город был взят войсками Цезаря. Тридцать тысяч уцелело — но зачем? Для того лишь, чтобы спустя три столетия были сожжены и они — александрийским епископом Феофилом.

Католики жгли протестантские Библии, Кальвин жег Библии католические. Сочинения Спинозы сжигались и католической, и протестантской, и иудаистской церквями.

Но после аутодафе над безответными кто-то и под пеплом находил золото. Те немногие уцелевшие экземпляры, которым посчастливилось избежать огня, становились предметом неслыханного торга среди антикваров, драгоценной добычей стервятников; цена взлетала до небес, за ними охотились, их выслеживали, продавали и покупали. Комментатор принес однажды вырезку из старого журнала — там была описана история Мигеля Сервета, автора самой редкой книги в мире. Испанец, родом из Арагоны, он писал трактаты по философии и теологии, нападал на основные христианские догматы. В Женеве был осужден кальвинистами, схвачен и приговорен к казни на костре. Приговор гласил: «Мы, Синдики, уголовные судьи этого города, выносим и излагаем письменно наше решение, согласно которому тебя, Мигель Сервет, мы приговариваем в оковах быть доставлену на площадь Шампль, привязану к столбу и заживо сожжену вместе с твоими книгами, писанными и печатанными тобою, до полного испепеления». В октябре одна тысяча пятьсот пятьдесят третьего года состоялась казнь; в течение двух часов горел Сервет — ветер все время сдувал пламя. А философ кричал: «Дайте мне умереть! Сто дукатов отобрали у меня в тюрьме, неужто не хватило на дрова?». А книга его «Восстановление христианства» — та, чей тираж горел рядом — вышла в свет за несколько месяцев до казни. Она не успела распространиться — и долгое время считалось, что палачи сожгли все. Однако годы спустя один экземпляр ее был обнаружен в Англии.

И я думал: не оттого ли возникало стремление человеческое — уничтожить хрупкие страницы, разорвать переплет, выжечь огнем название — что те, кто выносил приговор книгам, в глубине души страшились Великой тайны письма, которую однажды раскрыл мне монах Умберто? Не книги они убивали — уничтожали новый сотворенный мир, выбирали плевелы изменений, боясь, что они воплотятся, станут явью, пусть не сейчас, не здесь, но — где-то; в будущем, в прошлом, в вечности…

Спустя четыре года — все это время жил я тихо, незаметно, работал — Комментатор, спасибо ему, пристроил меня на незначительную должность в одно ветеранское объединение — освободился Женька, вслед за ним — Славик. Женька сразу же нашел меня, да и несложно это было.

Он изменился — я бы, пожалуй, и не узнал его, если бы не глаза. Уверенный в себе, насмешливый, спокойный — какой же контраст представлял этот человек с тем, другим, рисующим слепых в тесной камере спецкорпуса «Матросской тишины»… Я все всматривался в него, пытался понять: что же случилось? Что было потом? И видел — одну оболочку; невозмутимую внешне, вполне законопослушную, готовую жить по правилам — но и только. Вспомнил и слово — мимикрия. Он поменял цвет; слился с фоном, с толпой; он больше не станет убивать, не преступит закон… Вот и все. Когда-то до смерти напуганный парень хватал меня за руки, умолял выколоть ему глаза — теперь он научился жить без глаз…

Я поделился с ним своим планом — вернуть то, что украл. Он обещал подумать — и уже через пару дней позвонил; сказал — напал на идею. Познакомил меня с журналистом крупной газеты — Максимом; тот взял интервью, сфотографировал. Я рассказал обо всем: как воровал книги, как умирал от туберкулеза в страшной больничке Матросской тишины, как оставались без ответа мои письма и жалобы. Материал опубликовали. Меня это сперва удивило: надо же — напечатали, заметили… Верховный суд и прочие органы — куда я только ни обращался за все эти годы! — хранили абсолютное, равнодушное молчание. Не потому ли, что чиновники работают с другими словами, иными текстами — требующими только необсуждаемого исполнения? Чиновники живут бумагами; а в моих жалобах было слишком много человеческого. В газете — все иначе: живые люди пишут для живых людей. Заметка живет мгновение — но подразумевает отклик…

Никогда до конца не верил я в так называемую «четвертую власть»; но сила слова проявилась — сполна, внахлест, больше, чем ждал и думал. После публикации мне позвонил ректор Нового университета; это образовательное учреждение сейчас занимало то самое помещение на Вильгельма Пика, рядом с библиотекой. Ректор — мужчина чуть старше пятидесяти, лощеный, холеный, в дорогом костюме и с ленинской хитрецой в глазах — как оказалось, уже давно присматривается к хранилищам и фондам: пытался взять библиотечное хозяйство на баланс своего вуза, но почему-то не дали; пробовал инициировать инвентаризацию — запретили. Его интерес к сохранности фондов многих обеспокоил — скандалы посыпались, как соль из прохудившегося мешка.