Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

— Нет, навсегда, — сказал Роб.

Полли наконец подняла голову и улыбнулась. — Спасибо! — сказала она. — Вы всегда были очень добры. Все эти годы вы относились ко мне так, будто я имею право тут находиться. Только, Роб, я ведь не прошу угла.

— Я знаю, — сказал он. — Он у вас есть и всегда был. И Хэт вам это скажет, как только мне удастся повидаться с ней.

Полли кивнула. — Я в этом не сомневаюсь и очень благодарна всем вам, сомневаюсь только, что смогу остаться.

— Почему?

Она внимательно посмотрела на него. — А вы подумайте, Роб, сами подумайте. Я прожила в этом доме сорок лет, сперва с одним мужчиной, потом с другим, и оба они заботились не столько о моих настроениях, сколько о том, чтобы я не знала ни в чем нужды. Правда, иногда я брала шитье на дом, просто чтобы сложа руки не сидеть — начиная с апреля беру постоянно, — но мне никогда не приходилось думать о деньгах. А вот теперь придется.

— Не придется.

— Уже пришлось. — Она улыбалась, но голос ее звучал твердо. — Мне пятьдесят восемь лет, я могу прожить еще тридцать. Я могу пережить и вас, и Хатча, и Грейнджера; мой папа дожил до восьмидесяти шести, а я в него. Времена сейчас трудные и для вас и для большинства людей, но и без того я не могу принимать помощь от вас, во всяком случае, пока не ослепла, пока стою на ногах.

— Я только рад буду сделать для вас все, что смогу.

— Ну, если вам придется делать это многие годы, вы не то запоете. Я знаю, о чем говорю, а вы пока еще не знаете; «рад» — это не то слово. При удаче я сохраню силы, то есть работоспособность, еще лет пятнадцать. И я решила пойти в сиделки или в компаньонки. Спрос на них пока еще есть, а это вполне отвечает моим потребностям. Кроме того, это значит, что мне не нужен будет дом; я буду или жить у тех людей, к которым поступлю, или найду себе жилье — одна комната вполне устроит меня. Мне много места не надо.

Роб спросил: — В Вашингтоне у вас что-нибудь осталось?

— Ничего, как есть ничего. Правительство Америки. Последние годы папа существовал на государственную пенсию (и на пятнадцать долларов, которые посылал ему каждый месяц Форрест). Так что это отпадает.

— Переезжайте к нам с Хатчем. — Роб не собирался предлагать этого и немного оторопел, хотя вида не подал.

Полли рассмеялась. — Втроем в одной комнате в Роли?

— Мне пришлось распрощаться с Роли. Я писал вам об этом.

— А что насчет Фонтейна? Вы писали, что, может, устроитесь там на работу.

— Переехать туда, думаю, я смогу. Я наводил справки. Место учителя по труду не занято. — Он хотел было рассказать ей о просьбе, с которой обратился Форрест к Торну, но осекся, не будучи уверен, что Форрест в предчувствии скорой смерти позаботился подобным образом и о Полли, постарался обеспечить ее как-то на будущее. Похоже, что нет, на глаз Роба, во всяком случае; в общем, он решил промолчать. — Но вот смогу ли жить там — это еще вопрос. Не надо забывать, что там мама, полная сил тетя Рина, не спускающая с меня глаз, Грейнджер, который вечно мной недоволен. Хатч, который спит и видит, как бы оттуда уехать, говорит, что я упек его туда, а сам развлекаюсь. Вы-то знаете эти развлечения…

— А как насчет Мин? — спросила Полли. — Где тут ее место?..

— В самой середине, — и сразу же понял, что это не так. Мин была где-то с краю — там он оставил ее дожидаться своего приговора. — Это другой вопрос, — повторил он, — который мне нужно решить. От Мин я ничего, кроме хорошего, не видел и в горести, и в радости, преимущественно в горести, и никогда не отказывался от того, что она мне давала. Иногда это мне помогало, но в общем пошло во вред, и вот теперь я должен сказать ей, чтоб она или осталась со мной навсегда, или уходила.

— Какой же она могла причинить вам вред? Просто не представляю.

— Не давала забыть Рейчел. Растравляла рану.

— Каким образом? Она показалась мне кроткой и милой.

— А я разве говорю, что нет? — сказал Роб. — Она добрая душа, как вы. — За четырнадцать лет он одному только Грейнджеру рассказал о свидании с Мин в Ричмондской гостинице незадолго до смерти Рейчел, да еще недавно Бо — Флориному недоумку. Теперь вот можно рассказать Полли, из всех женщин единственной, и тут же получить отпущение — конечно, она не осудит его, разведет его беду руками, как, наверное, разводила не раз не меньшие беды, свои и чужие. Уже совсем приготовившись рассказывать, он поднял глаза и встретился с ее взглядом, спокойным, внимательным и прямым. Широкое усталое лицо, с опавшими, изрезанными морщинами щеками, говорившее о выносливости, которая помогла ей справиться со всеми прошлыми унижениями и обидами и которой хватит еще не на один год — увидев это лицо, он почувствовал, что у него сжалось сердце. Она все еще ждала, все еще готова была служить. И как же мог кто-то жить с ней под одной крышей, видеть перед собой ежедневно — и обижать — обижать человека с таким лицом, серьезным, разумным, исполненным надежды, хрупкой, как яичная скорлупа (но ежедневно возрождающейся). — Полли, послушайте, — сказал он. — Я не создан для той повседневной жизни, к которой стремятся люди.