Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

— Нет! То есть она говорила о Линчбурге и о лечебнице. Она говорила мне, что легкие у нее оказались в порядке и что все дело было в нервах.

— Она была с ног до головы больна, — сказал мистер Хатчинс. — Понимаете, никто же не говорит, что в этом санатории в Линчбурге лечат только от туберкулеза. Это самая настоящая больница. Я-то считал, что у нее туберкулез, и здешний доктор Джеймс считал — пусть даже его мнение стоит меньше того, что он дерет (он ведь лечил и мою мать, и Лу, наблюдал, как они задыхались). Но вообще-то все знали, что болезнь у нее нервная.

Роб сказал: — Я не доктор, но она вовсе не производит на меня впечатление больной.

Мистер Хатчинс помолчал, затем нагнулся и приподнял круглую деревянную крышку, прикрывавшую источник. Потом пошарил где-то под потолком и достал большой медный ковш с длиннющей ручкой, снова нагнулся и осторожно зачерпнул воды. Подошел и, держа ковш за ручку, протянул его Робу.

Роб приложил к губам сильно пахнувший металлом ковш и, отхлебнув воды, впервые распробовал ее. Что-то пугающе чужеродное проникло в его организм, отдающее минералами, воняющее газом — отрава или лекарство? Еще не поздно выплюнуть и избежать возможных последствий.

Но мистер Хатчинс пристально всматривался в него, как будто на дворе стоял день, а Роб был трудным для прочтения посланием.

Роб отхлебнул еще и еще.

Мистер Хатчинс поднес ковш к своим губам, но не выпил. Он повернулся боком и выплеснул на землю остатки. Затем повесил в темноте ковш на место и сказал: — Я должен поблагодарить вас за то, что вы спасли ей жизнь.

Роб сказал: — Почему меня? Я только подбодрил ее немного. Она помогла мне не меньше.

Мистер Хатчинс сказал: — И вы можете поклясться, что Делла ничего не рассказала вам?

— Делла ни разу не назвала ее имени.

Мистер Хатчинс присел на круг рядом с источником. — Два года тому назад Рейчел лишилась ума. Вообразила, что у нее должен быть ребенок. Уж не спрашивайте меня, как. Доктора, которые осматривали ее, сказали, что ни один мужчина пальцем ее не коснулся, да она и сама поклялась в этом. Но у нее появилось много признаков беременности — шестимесячной, а то и больше: женские дела прекратились, ее то и дело тошнило, а сама она все время набирала вес. Видно было, что она страдает, хотя ни разу не призналась в этом. Она почти не разговаривала — так, несколько слов, и то с Деллой или с Деллиной матерью. Я вошел к ней как-то утром, впервые, может, за четыре месяца, хотел поговорить с ней по-хорошему, помочь время скоротать (а времени ей девать было некуда — школу закончила, подруг не было). Спрашиваю, все ли у нее есть из одежды, то есть, значит, что мы ей какое-нибудь новенькое платье могли бы заказать. Она кивнула раза три утвердительно, взяла с каминной доски сантиметр и стала обмерять себе талию прямо тут же передо мной. А потом подошла ко мне вплотную и говорит исступленно так, будто велит: умри или повинуйся ! «Ребеночек ведь со дня на день может родиться, а во всем доме никто для него еще и одного стежка не сделал. Ведь голым умрет». Я ей говорю: «Рейчел, нет никакого ребенка. Ты устала, у тебя в голове все перепуталось. Ты же у меня еще совсем девочка — забудь обо всем и отдыхай, не напрягай ума. И тогда ты скоро опять станешь сама собой и сможешь начать жизнь с теми, кого любишь».

— А с кем это? — спросил Роб.

— Со мной, с матерью своей. С домашними всеми. Она Люси любила — мать Деллы.

Роб сказал: — Наверное, она была влюблена в кого-нибудь?

Мистер Хатчинс обдумал эту возможность. — У нее были школьные приятели. Молодые люди заходили к ней, возили ее на пикники в горы, всегда большой компанией. Но насчет любви — это нет, это я б первый заметил. Для своей матери она, может, и загадка, но я-то ее насквозь вижу. Мы ведь с ней точно одной крови.

— Значит, она знала, что скоро появлюсь я, — сказал Роб с улыбкой.

— Может, и знала, — сказал мистер Хатчинс. — Я-то, во всяком случае, знал, это уж как бог свят! — Он остановился, словно пожалев о своих словах, а затем, чуть нагнувшись вперед, пояснил: — Вы только приехали, а я уже понял, что она в вас влюбится.

— Но она ж в то время еще была в Линчбурге.

— Была. А я все-таки понял.

— Каким же образом?

— Я ведь говорю вам — мы с ней одной крови. Я, кроме нее, никого не любил, а мне уж пятьдесят два. Моя мать обожала меня, а кончилось тем, что я ее убил… но чтоб у меня была к ней большая любовь, нет, этого не скажу. Слишком много страданий я ей причинил. Жена? Ну вы ее знаете, все, что от нее требуется, она выполняет спокойно и хорошо. Но Рейчел — дочь! Насчет других вы понимаете: на свет вы родились и женщин, как я понимаю, имели, но вот дочери у вас никогда не было, так что этого пока вам знать не дано. На сотворение ее вы не затрачиваете никакого труда, ничего она вам не стоит, кроме удовольствия, а появляется на свет, и наполовину это вы, а бывает, что и больше чем наполовину. Обращайтесь с ней ласково, по-хорошему, и она потянется к вам, как листья к свету, еще не начав говорить, не умея рассказать о своих печалях. А превратится в девочку — лет семи-восьми, — и вы увидите, если вам повезет (хотя, кто знает — везение это или, наоборот, добавочный гнет), что она превратилась в вас, что вы с ней — нечто единое. Вот поэтому, когда в апреле я увидел вас с Грейнджером в воротах, я понял, что вы ей судьбой предназначены.