Пётр Алешковский - Владимир Чигринцев

— Ты вот художник, рисуешь, значит? — спросил вдруг как-то робко, но уже и сам завелся, распалил себя. — А писателей небось знаешь столичных? В «Огоньке» читал «Саночки» — Жженов накрутил, как ему чекист жизнь спас, читал?

— Читал, — признался Воля.

— Как на санках его, доходягу, вез пятнадцать верст по тайге за посылкой. Так он какое имя поставил? Не помнишь? Я помню! Наврал, это ж я и был — Иван Ильич Баринков моя фамилия. Меня боялись, все боялись, а он…

— Что, и про саночки тоже приплел?

Они и не заметили, как в дверь вошел высокий худой парень с тяжелым рюкзаком за плечами. Мелкие черты лица выдавали семейное сходство.

— Распелся, петух, он тебе не то еще напоет. Как в Америку за водкой ездил, поведал? — Презрительно глядя на отца, парень снял тяжелый рюкзак.

Иван Ильич съежился на стуле, напружинился, выждал мгновение и тут же уже и заорал, громко, не давая вставить слово:

— Ах ты, гад ползучий, тебе отец дом построил, тебе все, а ты, ты… — Но не хватило либо аргументов, либо воздуху, закашлялся, а после еще артистично давился, жал слезу из глаз, махал руками.

Парень шагнул к столу, назвался Григорием. Воля налил ему оставшегося супа.

Пропустили по стопке. В глазах пришедшего плясал веселый огонек.

— И каким званием он себя наградил?

— Капитан.

— Капитан! А почему не майор? Всю жизнь в старшинах проходил, под пенсию звездочку кинули. Он же мент, участковым в Пушкино работал, знаешь, под Москвой. Одно слава Богу — бросил нас с мамкой, когда я на ноги уже встал. Пошел по бабам. Теперь в Москве с завскладом связался — она его и кормит.

— Не кормит, Гриша, не кормит, — печально протянул Ильич. Он уже лежал грудью на столе, закрыв глаза руками, изображал пьяного или действительно дошел до кондиции.

— Ладно, вали спать, охотник хренов, небось нарассказал тебе, а сам белки в последние годы не добыл, пьянь ментовская.

— Как же ты, как же ты отца родного… — плаксиво загундосил Ильич и вдруг встрепенулся, махнул стопарь, поглядел на Волю тяжело, пристально. — Ты, парень, верь, Сталин был настоящий батька, не то что нынешние, да! — Выпучил глазищи, откатил губу — форменный упырь.

Тут Воля не выдержал, взорвался, чуя за спиной Гришину подмогу:

— Ты, Иван Ильич, меня в доме принимаешь — ладно. Хочешь жить по-соседски, пой что угодно, но про этого вампира нам с тобой не сговориться. Для меня он убийца и злодей, запомни. И чтоб больше я не слышал — договорились?

— Во-во, — поддержал Гриша, — вспомни, как женские бараки охранял, а не Жженова, не Жженова. Мужской лагерь, мать рассказывала, рядом был. Иди, гад, спать!

Иван Ильич откинулся на спинку стула — лицо его выражало неподдельное страдание.

— Не понять вам, щенки, щенки молочные, не понять ни-ка-ак! — провыл он. — Трагедия! — вдруг объявил театрально, взмахнул руками и, потеряв равновесие, грохнулся навзничь на пол, назад, вместе со стулом.

— Последний акт сыгран! — резюмировал Григорий, таща отца в спальню. Тот сонно мычал оттуда: «Прости, прости, прости», — поворочался на диване и скоро затих.

Для приличия посидели еще с четверть часа. Договорились ходить в лес вдвоем, расставались как давно знакомые. Ночь стояла темная и звездная. Заметно потеплело.

— Теперь так и будет, скачками, но морозец свое возьмет, — весело потягиваясь, сказал вслед Чигринцеву Григорий, постоял на крылечке и убежал в дом готовить пищу вкрай оголодавшим собакам. По всему выходило — настоящий охотник появился в Бобрах только теперь. Что же понесло Чекиста в Пылаиху? Охотился? Охотился, только не за зверем — следил за новым подозрительным соседом, привычка того требовала.

Рано утром, на рассвете, Чекист постучался в дверь. Проклиная в душе нового нахлебника, Воля скинул крюк с петли, нырнул назад под одеяло.

— Под кроватью поищи, должна там последняя литровка остаться, — приказал, не скрывая презрения, грубым, сонным голосом.

— Нет, Владимир, не так ставишь вопрос. — Ильич шагнул к столу, победоносно припечатал скатерть бутылкой, как гербовой печатью сельсоветский писарь, громко и со значением. — Долго спишь, я в былые годы к этим часам уже всю тайгу оббегаю. На вот — Ильич на чужие не пьет. Поднимай мослы, лень московская.

— Оставь меня, и быстро, дай спать! — отрезал Воля на повышенных.

— Не хочешь? Я к Босиной матери затемно сбегал — пей, или презираешь общение? — Голос его дрожал от обиды.

— Ильич, иди с Богом, дай выспаться. Зашел, спасибо, но мне не надо, — уже миролюбиво погнал его Чигринцев.