Пётр Алешковский - Владимир Чигринцев

— Ага, — смущенно подтвердил Чигринцев.

— Ну, айда ко мне, сварганим поесть, всякого добра ведь море. Пока сын не приехал, я бобылем живу, много ли надо. А за спирт — спасибо, не откажусь никогда и еще и отблагодарю. Иван Ильич, верь, в долгу не останется, не Бося-нищета. — Он презрительно поглядел в сторону Валентининого дома.

Перешли овраг. За домом в заулке забрехали сидящие на цепи две матерые лайки. В одном кобеле Воля признал своего хорошего знакомого.

— А я ходил поглядеть, в Пылаихе же лось, кабан вечно стоят, — как будто Воля специально спрашивал, пояснил Чекист, многозначительно уставясь на Чигринцева. — Тоже небось, а иначе что там искать?

— Хотел, да без собаки — пустое дело, — соврал Чигринцев.

— Погоди, скоро сын приедет, настреляетесь, ему только лес и нужен, я-то уже не тот.

Воля вспомнил про оставшихся рябчиков, принес их. Пока варился бульон, Чекист показал свое хозяйство: большую избу на две комнаты, высокую, вместительную баню, сарай с инструментами, дровник. Откровенно бахвалился, напирал, что у горе-Боси, как звал соседа, никогда ничего под рукой не найти. И правда, все здесь подчинено было воинскому порядку, лежало на отведенных местах.

Сели за стол, дважды опорожнили стопки. Ивана Ильича быстро забрало: маленький, сухой, верткий как угорь, на водку был он не сильно крепок, как и полагается пьянице со стажем, но до выпивки жаден — не пропускал: чем больше пил, тем больше бахвалился. Кинул пробный шар, сообщил горделивым шепотом, что служил на Дальнем Востоке в НКВД. Видя, что Воля готов слушать, пошел травить байки. Сначала охотничьи. Где и кого только не пострелял: гусей бил на Ямале — полуторкой вывозили, на медведя ходил, как в магазин за пряником. География его путешествий разрасталась пропорционально падающему уровню в бутылке. Всю страну пасло его недреманное око.

— Через осведомителей, все через осведомителей — у меня на приисках целая сеть была — все знал, муха не пролетит, — склоняясь ближе к Воле, шептал Чекист.

— А чего бояться-то?

— Как чего? Взрывчатка всех видов и сортов у них — диверсии знаешь какие устраивали. Не знаешь? — Презрительно дергалось веко. — Что вы о той жизни вообще знаете, молодежь необстрелянная!

Воля вежливо слушал. Старик, а видно теперь было, что Иван Ильич вполне старик пенсионер, дошедший здесь от одиночества, спешил выговориться удачному, слушающему собеседнику. Все разрастались и разрастались его деяния — повидал он и правда немало, но не сообщал деталей, как делает всегда очевидец, сыпал и сыпал случаями, историйками, героическими побасенками, накопленными за прожитую жизнь. Выяснилось мимоходом, что он не воевал, точнее, воевал на невидимом фронте, как горделиво и трафаретно обозначил свою службу.

Людей Иван Ильич в целом презирал. Всю жизнь, всегда и везде так же презирали его за опасные энкавэдэшные погоны. Местные: алеуты, эскимосы (иногда это были ненцы, буряты), тут, кстати, была рассказана история, как ездил с ними через океан на санях за водкой в Америку, — так вот, любые местные аборигены были нелюди, получеловеки, мужики — для подай-принеси, бабы — скоротать ночь, «косоглазая подстилка». Охраняемые зеки — вовсе сволочь, враги народа («Не смотри, что сейчас говорят, мне верь, как крысы жили!»). Только сытое начальство — кубари да шпалы — впересыпку имена вплоть до крупнейших начальников, — тут стелился, угодливо вертел личиком, что штабной шакал, скалил щербатые, стесанные зубки, по раз навсегда усвоенной привычке угождать на всякий случай, даже в разговоре.

Странно, чем больше говорил, тем больше открывался заброшенный мужик, потерявший по собственной спеси семью (и, судя по сказкам, не одну), иначе как «коброй» свою сегодняшнюю московскую супругу не называл.

Незаметно Воля выведал причину ссоры с Борисом.

— Убили мы лося на той стороне реки, в бору, — с удовольствием начал Чекист. — Попросили лодку перевезти. Дал. Ну не замыли кровь, да он и подглядел, обязательно подглядел. Пришел к дому, кричит: «Я вот фотоаппаратом здесь и здесь свидетельства представлю!» Чего орать? Надо мяса — попроси, дерьма-пирога, дал бы я ему за лодку брюшины, псу. А фотоаппарат у него сто лет в обед не работает, подобрал на свалке, я знаю. Зло взяло, схватил топор, попер на него и убил бы, сын насилу оттащил. Так Бося, веришь, отбежал, походил-походил стороной, вернулся, сел на крылечко и поет: «Ильич, а Ильич, налей стопку поправиться». Змей, босяк, кроме как плотничать в жизни ничего не может, они тут все с топором в руке родятся! Хозяйство пропил, ненавижу! Крестьянин? Хрена! Пес лагерный, я их навидался! Душил гадов и буду, пока руки цапают! — Он даже задохнулся от злобы, долго перхал, кряхтел, вертел в пальцах папиросину, потом закурил, замолчал, опечаленно уставился в стол.