Ричард Форд - День независимости

После распада «Разведенных мужей» (я уехал во Францию, один из наших покончил с собой, другие просто разбрелись) Картер собрался с силами, стряхнул с себя полагающееся послеразводное уныние и зажил привольной холостяцкой жизнью в большом, построенном по специальному заказу доме со сводчатыми потолками, бутовыми каминами, витражными окнами и биде, – дом этот стоял в новом, возведенном за Пеннингтоном поселении богатых людей. Примерно в 1985-м «Сберегательный банк Штата садов» (президентом которого Картер и был) надумал открыть новую страницу своей истории и использовать в работе более агрессивные подходы, в чем Картер никакого благоразумия не усмотрел. А потому другие держатели акций выкупили его долю, заплатив ему кучу денег, и Картер с превеликим удовольствием отправился домой, в Пеннингтон, где принялся обдумывать кое-какие появившиеся у него идеи насчет использования технологии электронных ошейников для создания хитроумной домашней системы безопасности, и вскоре уже руководил другой компанией, с пятнадцатью сотрудниками, а на его банковском счету прибавилось еще четыре миллиона долларов. Поруководив два с половиной года, он на корню продал компанию голландской фирме, которую, собственно, интересовал один-единственный крошечный микрочип, преобразованный и с немалым коварством запатентованный Картером. Опять-таки, он был только счастлив превратить свою компанию в наличные – получил еще восемь миллионов и купил диковинный, совершенно белый, ультрасовременный, неоготического стиля кошмар всех его соседей – тот самый № 22, – женился на бывшей супруге одного из новых агрессивных директоров «Сберегательного» и, по существу, ушел на покой, посвятив время управлению своим портфелем ценных бумаг. (Можно и не говорить, что это не единственная в Хаддаме история с такого рода сюжетными поворотами.)

– Так и знал, что когда-нибудь изловлю тебя здесь, старый хрен, сидящим в красной куртке и оплакивающим свой старый дом, – говорит Картер и прикусывает нижнюю губу, чтобы показать, как он скандализирован. Он невысок, загорел, худощав, с короткими черными волосами, чинно лежащими по обеим сторонам широкой, ровной центральной лысины. Стандартный образчик того, что когда-то называлось «бостонской внешностью», даром что родом Картер из крошечного Гулдтауна, находящегося посреди житницы Нью-Джерси, и, хотя по нему этого не скажешь, он честен и непретенциозен, как хозяин бакалейной лавки.

– Да просто балуюсь тут рыночным анализом, Картер, – вру я, – ну и парада дожидаюсь. Спасибо, что перепугал меня до колик.

Понятное дело, никаких документов на сиденье рядом со мной нет, только сзади кое-какие следы нашей с Полом поездки: купленные в подарок баскетбольные пресс-папье и сережки, помятая книжка «Доверие к себе», его «уокмен», мой «Олимпус», его «Нью-Йоркер», его смрадная майка «Счастье – это одиночество» и его сумка «Парамаунт» с экземпляром «Декларации независимости» и несколькими брошюрами «Бейсбольного зала славы». (Впрочем, Картер стоит не так близко, чтобы увидеть все это, да ему и безразлично.)

– Готов поспорить, Фрэнк, тебе не известно, что Джон Адамс и Томас Джефферсон умерли в один и тот же день. – Картер изображает обычную его улыбку, при которой губы остаются сжатыми, и расставляет загорелые ноги пошире; можно подумать, что сказанное им предваряет скабрезный анекдот.

– Не знал об этом, – говорю я, хотя, разумеется, знал – из исторических трудов, которые прочитал, готовясь к только-только завершившейся поездке, что теперь представляется мне нелепым. Да и сам Картер, стоящий в его лиловом ансамбле чуть ли не посреди Хоувинг-роуд и экзаменующий меня по истории, тоже выглядит нелепо. – Но попробую угадать, – продолжаю я. – Как насчет четвертого июля восемьсот двадцать шестого, ровно через пятьдесят лет после подписания Декларации? И помнится, последними словами Джефферсона было: «Сегодня четвертое?»

– Ну ладно, ладно. Не думал, что ты стал профессором истории. А Адамс сказал напоследок: «Джефферсон жив». – Картер улыбается, словно посмеиваясь над собой. Он любит театральный треп такого рода, смешил им нас, «Разведенных мужей», до упаду. – Это меня мои детишки натаскивают.

Теперь улыбка обнажает большие зубы Картера, и я вспоминаю, как сильно любил его и те ночи в обществе наших понесших утрату товарищей, когда все мы засиживались допоздна за столами «Харчевни Август» или бара «Ложа прессы» либо выходили после полуночи в океан ловить рыбу, – когда жизнь наша была изгаженной и вследствие сего более простой, чем сейчас, а мы всей компанией учились любить ее.