Борис Фальков - Тарантелла

— Но вот что совсем восхитительно, — тем же шипением попытался выразить своё восхищение он. — То, что борьба личности против подавляющих её конфессий приводит личность — куда? Опять же в общественную организацию, объединённую конфессией, пусть и порицающую все конфессии, но надо полагать — все, кроме своей. И что приводит, ваша личная точка зрения? Не говорите, что да, ведь я где-то уже о таких точках слыхал, и не раз.

— Во сне вы это слыхали, падре, — выпалила она, и нервно оглянулась. Всё тот же дизайн, мало украшающая эту пустыню лепнина: выгоревшие до серости кочки, карабкающиеся на холм одинаковые переулки, проломленная вниз по склону аллея… И всё.

Нет-нет, на этот раз не всё! Глазам, привыкшим к неизменности пейзажа, трудно поверить в перемены, но это так, они есть: из аллеи, в которой наконец-то исчез паукообразный прохожий, на смену ему, на сцену выходит старая коняга с трясущейся головой. С такой натруженной покорной походкой, будто она головная в унылом караване таких же существ, призываемых в бессонные ночи для того, чтобы их считать и от занудности счёта уснуть.

Пришлось придержать на ней взгляд, чтобы убедиться: нет никакого каравана. И это никакой не сон, а убогая явь, в которой тащится зачем-то по знойной полуденной площади одинокая кляча. И она несомненно есть, вот она: тут.

Она задрожала, как от озноба. С усилием вернула голову в нормальное положение: шейные мышцы плохо подчинялись командам. И продолжила.

— Может быть, вам и самому по душе зелёный цвет, вот и снится. Но почему вы говорите, что наши занятия — только для себя? Ведь вы проповедник, то есть, говорите с другими, сообщаете им результаты своих занятий, нет? Да и я точно так же в университете, и у меня там есть паства, которой я приношу пользу. Пусть и не такая многочисленная, как в вашей… общественной организации.

— Призовите к поголовным абортам, и у вас будет куда более широкий круг благодарных слушателей. Вас тогда смогут тоже сделать проповедницей, в англиканской церкви, например. Если по сути конфессии не различаются, почему б вам не податься туда, а то и в синтоизм или вуду? Или, учитывая ваших предков, в ортодоксию. Вы не прогадаете, в недалёком будущем во всех этих конфессиях вам обеспечено место на кафедре.

— В вас говорит мужской шовинизм. — Она уже не справлялась с нараставшим в ней раздражением, игра не давалась и ей. Проклятая духовка! — Вам не нравится, что сегодня женщины тоже занимаются познанием, по-вашему: чисто мужской работой, отнимают у вас монополию на власть над умами. Но ведь о родах, или абортах, которые вас так особенно привлекают, — интересно, почему? — пишут и мужчины.

Неуправляемое раздражение быстро перешло в настоящее бешенство, сразу умерившее и нестерпимый зуд, и одышку. Она обрадовалась этому, и дала себе полную волю:

— Например, последняя папская булла, она как раз написана на эту тему. Странный интерес к интимной жизни женщин, прямо сказать — половой жизни, не находите? Что там, интерес! Прямое вмешательство. Вот оно, подлинно мужское дело: вмешательство в интимную жизнь, подглядывание в замочную скважину душевой или туалета, дискриминация и нарушение прав личности женщины. И вообще всякая дискриминация, агрессия, насилие — короче, полная криминализация жизни общества. Единственное заметное деяние мужского пола, даже если… в членах некоторых его конфессий пола не определить вообще. Я имею в виду, не ваш ли celibato причина такого нездорового любопытства к жизни противоположного пола, да и не всегда противоположного? И вообще, не в целибате ли — мазохичной форме типичного мужского насилия — дана ничем не приукрашенная, обнажённая суть описываемой позиции? Дана такой, какая она, увы, в действительности есть.

Он поморщился, прекрасно, значит, её стрела попала в цель. Конечно, по меньшей мере причина этой кошмарной дискуссии — его обет безбрачия. Она оглянулась.

Ничего нового. Один только вибрирующий воздух над раскалённой пустыней и одинокая лошадь, пытающаяся пастись на каменных плитах. Шамкающими губами она безуспешно старается ухватить и выдернуть жгутики торчащей из трещин травы. Разумеется, вялые губы срываются с жёсткой, как проволока, щетины. Снова срывается маленькое, но такое важное дельце. И вот, она судорожными шажками, перебежкой бросается к соседней кочке, снова пытается ухватить клочок пищи насущной, и опять, а как же ещё, неудача. Шатаясь от кочки к кочкe, от перебежки к перебежке, она мечется между тем и этим, между кочкой и перебежкой так безрезультатно, словно и кочки, и перебежки даны ей не для пропитания, а только для самих шатаний туда-сюда, словно шатания и есть нужные кому-то результаты. Струи воздуха вибрируют над пламенными плитами в ритме её перебежек, под перестук копыт: триоль и пауза, триоль и пауза, тра-та-та и молчание, будто никак не может наладиться простой рабочий аллюр. От этих заиканий в примитивной ритмической фигуре и частых оглядываний кружитcя голова.