Борис Фальков - Тарантелла

— Очень красивый язык, — оценил Фрейд.

— Очень похож на польский… — дополнил священник.

— Что вы в этом понимаете? — возмутилась она. Шутка с архаичным диалектом была понята только ею самой, вышла попросту глупой, потому и она сама не испытывала никакого желания посмеяться. Вместо него она испытала лишь удивление, что так крепко запомнила всю эту бессмыслицу.

— Наш папа Иоанн-Павел — тоже поляк, — прикрыл глаза священник, наверное, чтобы и самому получше осознать сказанное. Насладившись им вполне, и для того выдержав паузу, он снова раскрыл глаза и вернулся к прежде установленному темпу: — Так что мы все теперь знаем, как звучит польский. Вы вчера приехали? Как устроились?

— А мой папа русский! — вскрикнула она, но тут же взяла себя в руки и продолжила поспокойней: — В общем нормально. Гостиница сносная, да и город… Хотя, правду сказать, в этом городе живут странные люди.

Она глазами показала, кого имеет в виду: сначала скосила их на Фрейда, а потом описала взглядом, слева направо, качельную дугу через всю площадь. Но нашла на ней немногое.

В одном конце дуги, над матовой от пыли крышей «Фиесты», нарисованную прямо на стене — не навешенную, как показалось ночью — вывеску гостиницы, на которой можно прочесть только вторую половину: «HOTEL». Первая почти совсем выцвела… Любопытно, что ж ещё к этому можно прибавить?

А в другом её конце — такую же выцвевшую спину исчезающего в проломе платановой аллеи прохожего. Точно такого же прохожего, не отличить от того первого, увиденного полчаса назад, как нельзя отличить отражение в зеркале от оригинала, от тех четырёх оригиналов, какой назойливый повтор! Но может быть это и есть тот самый прохожий, с тех самых пор, как она его впервые увидела, продолжающий медленно удаляться в пролом… Тогда это тягостное, мучительное удаление — не повтор, а дление одного и того же, и его можно счесть навязчивым предупреждением об угрозе. Будто существует такая угроза: вечно ей следить за исчезающей в сумрачной аллее горбатой паучьей спиной. Вечно за нею следовать, впасть в безмерно растянутый миг, во временную яму, вырытую у её ног, как в выломанный перед нею пролом фальшивой лестницы, протянутой от окна к двери её комнаты. Ни на что не годной лестницы, разве что в неё с треском провалиться. То есть, с треском провалить всё дело.

— То есть?

Prete даже и не глянул туда, куда она уставилась так встревоженно и, одновременно, оцепенело. И понятно: чтобы проделать такое, ей понадобилось повернуть голову затылком к нему. Значит, ещё и поэтому она всё это проделала напрасно, придётся присовокуплять словесные разъяснения, стало быть — продлить таки прелюдию.

— То есть, я ещё не видела ни одной женщины. Живут ли в этом городе женщины, а если живут — то где они?

— А… понимаю. Странные люди — это по-вашему мужчины, я вас прекрасно понимаю. Но в городе есть и женщины, только они сидят дома… в такую жару. Он, наконец, многозначительно оглядел её голые колени. Она тоже прекрасно всё поняла. — Но у них и зимой есть чем заняться в доме. А чем вас обидели мужчины?

— Это они на меня почему-то обижены. Они все почему-то уверены, что я тут выискиваю злостных неплательщиков налогов.

— А на самом деле?

— А на самом деле всё намного серьёзней, синьора ищет доказательства проникновения мафии в производство кукурузы, — вставил Фрейд. Она вздрогнула, успев совершенно позабыть о его присутствии. — И в коммунальное хозяйство. Потому она не идёт со своими проблемами в нашу полицию, или администрацию, а хочет поговорить с заведомо ни к чему не причастными гражданами. Такими она считает, по её словам, и в общем-то правильно считает, женщин.

— Вы-то чего лезете! — вяло запротестовала она. — Что вы ко мне всё липнете, присосались, как… Кажется, вы собирались меня только представить, ну и всё, можете себе идти. Мы уже наговорились, хватит. Теперь я хочу поговорить с вами, padre, без помех. Вы слышали, что он сказал? Это я и имела в виду, называя ваших прихожан странными. Этот вот уже пытался для чего-то подкупить меня антиквариатом!

Она изобразила возмущение такими попытками, и ощутила лёгкий стыд: её лукавство было очевидно фальшивым. Если бы ей удавалось хотя бы сдерживать себя и время от времени не оглядываться так резко, будто она опасалась нападения сзади… Но ей не удавалось. А зачем она это делала, какую пользу ей это приносило? Что она там, позади себя, обнаруживала? А ничего, кроме неплотно сбитых плит площади, ну и торчащие из щелей между ними клочья горчичной травы. В то же время, эти оглядки просто кричали о её неуверенности в собственных словах, о притворстве.