Борис Фальков - Тарантелла

Будь же бесстрашна и ты, бедная моя коровка, сопротивляйся мне до конца. Лучшее из сопротивлений: яростно нападай на меня сама. Ты одинока, что ж! Что твоё унылое одиночество в сравнении с моим, или твоего папочки — с упрямым одиночеством Отца самого Творения среди его мрачных пустот! А ведь он бесстрашно нападает один на всех. Совсем недавно, мы все это отлично помним, он внезапно пришёл в ярость и напал на нас, детей своих. Вмиг сотворил на земле, своей излюбленной твари, войну всех нас против всех и всего. Сравнится ли с таким какая-то миграция химических элементов в горных породах: он cнова смешал крестные пути праведников и крестовые походы. Убил миллионы одних и cместил миллионы других, замесил схваткой все свои народы, потряс свою землю и наполнил свои океаны кровью. И всё для того лишь, чтобы переместить твоего юного папочку сюда — не такое уж большое расстояние! — и приготовить ему здесь подругу. Но и это затем только, чтобы слить их крови в тебе: породить тебя. Замесить тебя чужими руками на крови всех умерщвлённых им и оставленных пока в живых. Что ж такого в сравнении с этим делаю я? Жалуйся на него. А меня обвиняй в трусости, меня, которого не испугала схватка с ним, Отцом самого Творения — что ж, посмеши меня ещё!

Меня, того, кто в ночи, под застывшими в ужасе звёздами вступил в борьбу с их творцом, не испугает схватка с повествованием о человеке. Я помню, что услышал, когда меня принудили к борьбе с ним в первый раз — и с той поры длится борьба наша: отпусти меня, ибо взошла заря. О, пощупай моё израненное тело! С той поры повреждён сустав бедра у меня. В нём с тех пор вольно бродят суставные мыши, они же тела свободные. С тех пор меня не оставляют боли. Пощупай — и ты не станешь спрашивать меня обо мне. Молчи, отдай всю себя борьбе со мной. Так ты отдашь себя мне, которому всегда, сопротивляясь и желая, отдаётся всякий материал, вся материя. Не спрашивай и об имени моём, имени твоего желания. Когда я спрашивал имя Его, Он ответил: начто оно тебе, оно чудно. Хочешь, называй меня — жизнь моя, желанный господин мой, Signore Padrone. Или совсем просто: родной мой папочка. Ибо это я только что, тоже сопротивляясь своему отвращению, оживлял твои иссохшие, все в отвратительных пузырях губы своим языком, размачивал гнойные кристаллические корочки своей слюной, ещё не весь кисло-горький привкус её впитался в твои дёсны, и оставил вот эти царапины на внутренних мышцах твоих бёдер, залитых… Или никак не называй, всё равно: даже верно названное, абсолютно тождественное мне имя не смягчит меня, не защитит от меня. Совсем наоборот, отдаст в полную мою власть. От меня защиты нет.

Потому молчи. Хочешь — сопи или рычи, но продолжай схватку. Материал должен соучаствовать в длении творения, на то оно и сотворение. Повествованием о творении я принуждаю тебя к соучастию, иначе не слить тебя и меня во мне, в мы. Для того мы и мнём тебя теперешнюю нашими руками, избегая прямо глядеть на нас. Вот зачем нам многословие, этот непрямой, косвенный взгляд на будущее изделие. Взгляд не по кратчайшему пути в упор, а огибая его, не на него самого, а на его отражение в зеркале повествования. Прямо на него глянуть нельзя, как на солнце, неизбежны йодистые радуги и ожог хрусталика, таким крепким и сияющим, подобным алмазному солнцу, сотворяется онo. Неизбежны и слёзы, искажающие подлинную картину схватки. Это в них единый акт движения ещё преломляется в разные плоскости, распадается на многие позиции. Что делать, до сих пор приходилось смотреть на всё сквозь сгущённые пылью слёзы, или сквозь затемнённые той же пылью мрачные очки, или даже на искажённые образы в трёхмерном зеркале гостиницы и в стомерных зеркалах танцкласса. Но что они все в сравнении с тысячемерными зеркалами повествования? И вот, с мрачно-зелёными светофильтрами, и со слезами, покончено. В них больше нет нужды.

Да, любое отражение схватки отличается от неё, как убогое, размноженное картинками-наклейками изображение Глиняной Мадонны от оригинала, все они фальшивы. Только прямое участие в схватке подлинно. Нам более не нужны отражения, ни в чьих-нибудь глазах, ни в головах, нам не нужны мёртвые свидетели. Нам нужны соучастники, пусть даже самые слепые и безголовые из них: глухие слушатели повествования о схватке.

Нашим настырным многословием, родная, мы принудим их стерпеть все повторы. Заставим вместе с нами возвращаться к одному и тому же, ждать чего-то, подобно моли, попавшейся в тень паука — а паука тю-тю… Давно уж нет. Вы ещё взвоете у нас: оставь нас в покое, нет больше сил! А мы продолжим своё. А затем принудим всех вас желать сладких повторов, создавать новые повторы, сладострастно стремиться к ним, как стремятся вновь и вновь к источнику света мотыльки. Как нападает вновь и вновь на одни и те же кочки кляча, у которой от безуспешности попыток лишь растёт желание вырвать какую-нибудь из них шамкающими, слюнявыми губами. Вы ещё взвоете от страха, что у вас отнимут ваши повторы: о, только никаких преображений! Вернись к нам таким, каким был!