Борис Фальков - Тарантелла

Мне это сделать — как сплюнуть. Между почистить зубы и прополоскать пасть. Но вот удерживать эту позицию с её дьявольским номером, не сорвав ни мышц, ни связок, эта задача посложнее. Не поломав тебе костей, заставить тебя усвоить её в один приём, не сорвать всё дельце — это тонкая работа.

Похоже, я честно выполняю её: невозможное — превозмогаю.

Посопротивляйся ещё немного, ждать осталось недолго, в трельяже повествования только три створы. Слева — ночь прошедшая. Посредине — текущий день, неумолимо приближающийся к концу. И чтение неумолимо продвигается дальше, слева направо, к последней створе. К тому, что в ней будет дана новая ночь. Собственно, она уже дана, она тут: день уже начинает подстраиваться под неё и вот-вот преобразится в её вечер.

Нам предстоит провести здесь ещё только одну, последнюю ночь. В той ночи мы завершим наше дельце и разбежимся. Так обещала и ты, себе и другим. Понятно, во всех створах только твои отражения. Твоё преображение в последней створе замкнёт и всю историю. Преображаться будет просто больше нечему. Композиция будет завершена, хотя и не вполне совершенна.

Непременно будет завершена, ведь само будущее непременно будет, положив собой предел композиции. Оно становится собой, положив себе предел тем, что не оно: настоящим, этой же композицией. Оно и останется самим собой, будущим, в той мере, в какой признаёт своё настоящее и отблагодарит его, в какой открыто для него, может и готово перестать быть собой — стать им. Будущее остаётся по-настоящему собой, пока силится держаться открытым для своего свершения в настоящем, пока несовершенно. Оно усиленно упирается, чтобы оставаться несовершенным всё своё время, и так оно свершает себя само, находя себе место. Да, своё время — это своё место, и в своё время будущее непременно прибегает на своё место в настоящем, находит себе прибежище, свершается: как бы оно ни упиралось — становится настоящим. Становится не тем, что оно есть, чтобы остаться тем, что оно есть: чтобы быть. Благодаря этой композиции оно есть.

Так и день останется тем же днём, когда свершится, благодаря вечеру, когда в своё время непременно прибежит к своему прибежищу, найдёт себе место вечером этой композиции — в её финале, как бы ни упирался. А он упирается, упорно сопротивляется, как и всякий благородный материал творения. Мы слышим за окном прихрамывающее, с приостановками, тра-та-та его копыт. Так он аккомпанирует себе, и этот аккомпанемент отлично соответствует его намерению упираться и дальше. Этого никак нельзя сказать о навязываемом ему извне другом сопровождении: просачивающемся из коридора хорале с его неопределённым ритмом. Эти разные ритмические фигуры, вернее — ритмическая фигура и её отсутствие, сосуществуют одновременно, совсем рядом друг с другом. Дистанция между ними всего лишь расстояние между твоим правым и левым ухом. Но им пока не удаётся преодолеть эту дистанцию, встретиться на её середине. Совместиться там, слиться в одну.

Тра-та-та, дорогая, мы с тобой успели напрочь позабыть о той кляче на площади, списали было её в расход. А вот ведь не издохла ещё дряхлая стерва. Ни жара, ни голод не взяли её, так она зачерствела, мумия. Что ж, раз уж мы вспомнили о ней — так пойдём глянем: как она там, старая, без нас.

Прогалопируем-ка себе по световой лесенке к окну, путь уже тобою протоптанный. Да, галопчик наш совсем разлажен: ниже пояса всё пляшет в симметричном, выше — в несимметричном ритме, вообще без всякого ритма, хотя тебе и представляется, что двигаемся мы просто развязно, свободно. Ну что ж, может, ты и дана этим разным музыкальным фигурам для того, чтобы они свободно слились в тебе. Чтобы в тебе, наконец, слилось прежде неслиянное. Почему бы нет, слилось же оно в ехидне, девочка, а чем хуже ты?

Используя прорезь жалюзи, мы взглядом слева направо прочитываем площадь. Мы успели к окну вовремя, в тот миг, когда слева, из тёмного портала церкви выдвигается фигура в белом. Её можно принять за ожившую статую, украшающую портал. Но мы знаем, что его не украшают никакие статуи. Он дан нам скупо, без оснастки. И всё же мы так уже привыкли к тому, что люди носят только чёрное, что не сразу распознаём в этой фигуре человеческую. Да и спешили мы на свидание не с ней, а с пасущейся справа, на другой стороне площади, голодной клячей.

Наш взмокший похолодевший лоб сразу прилипает к тёплому стеклу окна. Сквозь прорезь жалюзи портал церкви дан нам ближе, чем он есть на самом деле. Мы всматриваемся в спускающуюся по его ступенькам фигуру. Нам становится ясно, что это женская фигура. И это первая увиденная нами женщина. Она одета в саван, нет, в ночную без рукавов рубаху. И мы сразу узнаём эту рубаху: точно такая же лежит в нашей тумбочке.