Стефан Дичев - Современная болгарская повесть

Художник поднялся по деревянной лестнице. Истертые дубовые ступени скрипели, тягучий отзвук наполнил дом. Это были не только его шаги, лестница хранила в своих щелях звуки шагов тех людей, которые давно ушли и не вернулись, — она их поминала. «В каждом доме этого городка, — думал художник, — есть деревянная лестница. Какая музыка шагов наполнила бы этот осенний вечер, если бы в один и тот же час по их ступеням поднялись все те, кто здесь некогда жил? И привели с собой воспоминания: о серебристой скумбрии, лежащей на краю причала, о плавном развороте парусов под вечерними облаками и о растаявшем вдали прощальном взмахе рук, которые еще недавно касались светлых девичьих плеч на темном фоне пляжа…»

Заслышав голос лестницы, навстречу гостю вышел певец. Он стоял на пороге, очерченный легким контуром теплого света: в глубине его комнаты горела свеча…

Художник оглядел комнату, она была почти пустой: кровать, покрытая красным покрывалом, обшитым по краю желтым кружевом, несколько стульев — их ножки, чтобы не шатались, были стянуты проволокой — и стол. На скатерти стола отпечатались донышки ваз и тарелок и стоял цветочный горшок с кактусом, обернутый гофрированной фольгой. Художник удивился, что единственным растением в комнате его приятеля был этот колючий уродец, и чуть было не улыбнулся снисходительно — «что значит желание актера казаться оригинальным!» — но тут же заметил, что вдоль стен — под окном, возле дверей и у кровати — всюду стояли такие же цветочные горшки. У некоторых кактусов толстые листья были срезаны и в середине осталось только несколько сморщенных желтых побегов или граненым кинжалом торчал колючий остов. В большинстве горшков остались лишь корни, а земля высохла и потрескалась.

— Что за экзотика? — спросил художник, указывая на стоящий на столе кактус. — Вот уж не думал, что у тебя такое странное увлечение. Я слыхал, что люди собирают старинные монеты, игрушки, почтовые марки, даже драгоценности, но впервые вижу коллекцию колючек!

— Нет, ты пришел в гости не к коллекционеру, а к палачу, — попытался сострить певец. — Эти скромные растения, к которым ты отнесся с таким пренебрежением, доживают свои последние дни. Если ты явишься через неделю, здесь будут стоять одни пустые горшки… Алоэ призвано спасти мой голос. Каждый раз, когда я, как палач, ножом отрезаю кусок толстого листа и чувствую на языке горьковатую мякоть, я говорю: «Сейчас вы, милые, противные кактусы, спасаете арию Онегина. А вам, пустые горшки с засохшей землей, когда-нибудь низко поклонится сам Фигаро…» — Певец закашлялся, вытащил носовой платок, золотистый от света свечи, и повернулся к окну.

Слышно было, как по крыше царапают жесткие крылья проснувшихся чаек.

В этот вечер художник пошел на рыбный базар. От встречи с певцом у него остался тяжелый осадок, и он решил немного отвлечься.

Хотя море заслоняли высокие деревья и дома с широкими стрехами, обглоданными соленым ветром, его дыхание все равно чувствовалось. Издали, словно из глубины угасающего дня, долетал равномерный шум прибоя, и ноздри раздражал резкий запах водорослей и остывающей воды.

Лодки еще не вернулись, а может быть, и вовсе не выходили сегодня в море, и рыбный базар был пуст. На серых прилавках белели пятна высохшей соли, темнели водоросли, причесанные стекающей с них водой, — своими прядями они прикрывали щели старых досок. Единственное, что порадовало глаз художника, — это небольшая рыбка, морская ласточка, которую кто-то привязал за хвост к ржавому гвоздю, вбитому в перекладину лотка. Ее, видно, поймали давно, потому что она уже успела завялиться на солнце. Голова у рыбы была большая, с выпуклыми, словно стеклянными, глазами, а крылья-плавники раскрыты веером. Перепонки переливались всеми цветами моря — от густой синевы до зеленого перламутра.

Художнику было грустно, и он надеялся, что рыбный базар взбодрит его душу веселым гомоном и пестротой красок. Но его окружали лишь пустые, серые ряды прилавков. Морская ласточка тщетно пыталась взлететь навстречу прибою — ее крылья-плавники были опалены горячим ветром.

А там, где волны оборкой стлались на песок, пересыпая осколки раковин, лежал, вынесенный на берег прибоем, советский моряк. Мокрая одежда плотно облепила его могучий торс. Бескозырка, наполненная песком, лежала рядом. Ее можно было видеть, когда волны, пенясь, поворачивали обратно к заливу. Тогда же на белой пене резко выделялся профиль погибшего, чтобы через миг снова слиться с мраком.