Стефан Дичев - Современная болгарская повесть

— Как только поднимусь наверх после сбойки, позвоню, — сказал Михаил вместо «до свидания».

Целый день я находила себе работу поближе к безмолвному, словно онемевшему, телефону. Стоило мне уйти в кухню, как я тут же явственно слышала звонок и, обманутая, бросалась назад. Но телефон молчал. В конце концов от непрерывного ожидания в ушах, у меня начался такой трезвон, что я всерьез испугалась, что не услышу, если он действительно позвонит. Я представляла себе, как именно в эту минуту встречаются оба участка туннеля, разделяющая их стена становится все тоньше и в ней вдруг показывается блестящее острие кирки, а кто-то в темноте уже обнимает Михаила и трется небритой щекой о его лицо и как Михаил вырывается из его рук, бежит назад между рельсами и, в своей сколоченной из досок канцелярии стоя, грязным пальцем набирает номер нашего телефона. Или как в это самое время выясняется, что обе части туннеля разошлись в огромной темной толще земли, словно кротовьи ходы, и созвездие шахтерских лампочек гневно ищет лицо Михаила…

До шести часов телефон так и не зазвонил. Даже запирая дверь, я прислушивалась, но в квартире царила холодная, безжизненная тишина, которая мгновенно заполняет каждый оставленный людьми дом.

До сих пор я не могу вспомнить, кого я в этот день вызывала, с кем разговаривала во время перемен, но зато в память мою вполне отчетливо врезалось, как к концу третьего урока дверь класса тихонько отворилась и уборщица поманила меня влажным пальцем.

— Твой-то, Георгиева, только что звонил в канцелярию.

Я шагнула к ней, чтобы ее слова еще быстрее пробежали это маленькое расстояние.

— Позвонил и велел тебе сообщить, что с туннелем все в порядке.

Вероятно, мое лицо подсказало женщине, какой важности весть она мне принесла.

— Я сразу поняла, что это очень важно, — довольно зачастила та, — и говорю кассирше, чего там ждать перемены, пойду-ка я сейчас да и успокою человека.

До конца уроков я поставила целых четыре пятерки. Такой урожай мог грозить мне опасными последствиями, но сокращение вообще выскочило у меня из головы. Я была счастлива и не хотела никого огорчать.

В теплоте ночи чувствовалось первое дыхание лета.

Я шла по улице, и меня обгоняли мои взрослые ученики, торопившиеся кто на автобус, а кто и на рудник. Где-то за спиной заурчал остывший грузовик Семо Влычкова; вздув рубашку, промчался на мопеде парнишка, получивший когда-то тройку на инспекторском уроке. Прошла Антония, и ее белая блузка долго светилась в темноте. Под большой акацией Мариан и Иван Дочев остановились прикурить у Димитра Инджезова, и в кратком свете спички мне показалось, что Иван обернулся в сторону девушки. Тяжело шагая, догнал меня Филипп, из его незакрытого портфеля торчали две буханки хлеба.

Через несколько дней все решится…

Директор и инспектор по болгарскому языку вызовут нас в кабинет, и в сентябре одной из трех уже не придется возвращаться домой теплой осенней ночью и кивать обгоняющим ее ученикам.

Одной из трех. И может быть, мне…

Неужели никогда больше не войду я в класс моей группы, никогда не обдаст меня запахом горячего железа, влажного угля, бензина? Я остановилась и оглянулась. Окна техникума светились. Я полюбила это здание, его большую жизнь и знаю, что всякий раз, когда я, уже чужая, буду проходить мимо, сердце у меня будет сжиматься…

Впрочем, если разобраться, что я сделала для того, чтобы именно меня оставили в техникуме? В эту ночь мне предстояло обдумать все, весь мой первый учебный год — от начала и до конца…

Андрей улыбался… От его бледного лица веяло свежестью и ароматом хвои. Я видела свет в его темных глазах, которые словно бы расширило беспокойство и ощущение вины. Его зрачки напоминали зернышки исчерна-коричневого кофе и, казалось, источали тот же аромат кофе. Руки, как всегда, были расслаблены и уверенны…

Андрей мне нравился, но в его присутствии я испытывала какое-то непонятное чувство жалости к самой себе. Порой мне казалось, будто что-то в нем не так, — то глаза слишком колючие, то рубашки чрезмерно яркие, то талия очень уж тонкая. Я надеялась, что Андрей устанет быть таким, каков есть. Я знаю его почти десять лет, и, быть может, как раз в этом и заключается главная причина того, что я так мало знаю о нем.