Стефан Дичев - Современная болгарская повесть

Когда мы перешли в одиннадцатый класс, у нас стала преподавать химию приземистая, полная и очень злая учительница, которую мы прозвали Молекулой. Для нас не было ничего обиднее, чем уроки химии, потому что одно ее присутствие задевало нас и мешало ощущать себя полноценными людьми.

Однажды в кабинете химии на глазах у всех я высыпала на ее стул пачку канцелярских кнопок, к общей радости всех. Молекула вошла в класс, грузно, в раскачку прошла к столу и, как обычно, села. Ее крик постепенно сменился глупой безысходной тишиной, и произошло нечто неожиданное — она заплакала. От злости ли, от какой-то тайной, скрытой муки или от страха?

Спустя несколько минут Молекула вернулась с директором — симпатичным молодым мужчиной в темных очках, который во всеуслышание заявил:

— Никто отсюда не выйдет до тех пор, пока не признаетесь, кто высыпал кнопки.

На перемене из коридора доносились разговоры, шум, выкрики, а мы молчали, сплоченные озлоблением. Но озлобление — своеобразный вид неустойчивого состояния, не способного победить страх. Мы с Андреем сидели на первой парте, я слышала, как шушуканье за нашими спинами растер, и понимала, что оно грозит превратиться в лавину, которая в конце концов обрушилась бы на нас.

Я взглянула на него, солнце светило ему в глаза, и мне показалось, что я знаю его давным-давно. Мне показалось, что и он меня понимает. Безвыходность положения мучила его: на шее пульсировала голубоватая жилка, и это было красиво и реально, как поздняя осень в парке. Я всегда отличалась сентиментальностью, и подобные душевные состояния производили на меня впечатление.

Я была по-настоящему взволнованна, когда он поднялся из-за парты и улыбнулся. Похоже, я была абсолютно уверена, что он это сделает. Андрей всегда считался самым умным, самым уважаемым, самым примерным в школе, и, вероятно, поэтому ему снизили оценку по поведению всего на два балла. Потом я незаметно остановила его в дверях кабинета и тихо сказала:

— Ты — джентльмен…

— Не беспокойся, Юлия, важно, что буря миновала…

Месяцем позже он случайно увидел у меня в сумочке свою фотографию…

Пока он служил в армии, я дважды пыталась поступить в ВИТИЗ [25] ВИТИЗ — сокращенное название театрального вуза в Софии. , но меня срезали еще на втором туре. После очередного экзамена я отправлялась к нему на Четвертый километр [26] Четвертый километр — не так давно окраина Софии. на свидание, и он утешал меня, молча выслушивая мою исповедь и слегка морщась от безвкусицы, которой отличалась моя декламация стихов Ботева. Я приносила ему коробку шоколадных конфет, и мы прятались за кустами, где он обычно трижды целовал меня. Он любил повторять, что я красивая, но губы его оставались безучастными и неподвижными — задумчивыми были эти его губы.

— Если за тобой станет ухаживать кто-нибудь из комиссии, ты поступишь в ВИТИЗ, — как-то сказал он, — искусство требует жертв.

Я посмотрела на него. Вглядывалась напряженно. Изо всех сил пыталась уловить иронию в этих брошенных им, усталых, будто полуденное солнце, словах. Для меня, по-видимому, было важно, что я ношу ему шоколадные конфеты и что мы хоть и отрешенно, но все же девять раз поцеловались под сенью этих кустов, а кусты были удивительными, роскошными и пахли чем-то сладким, мятой травой и весной.

— Ты бы так и поступил на моем месте?

— Я бы никогда не мог оказаться на твоем месте, Юлия, — серьезно произнес он, и мне захотелось разреветься.

— Терпеть не могу… — раздраженно отозвалась я, но не объяснила, чего именно. — Ты ужасный эгоист…

Мы поднялись, чтобы поцеловаться, и затем снова уселись под кустами; я долго читала ему басни Крылова. Вероятнее всего, голос мой звучал монотонно: я боялась, как бы нас не увидел какой-нибудь офицер. Вытащив из кепи иголку с ниткой, я пришила две пуговицы к гимнастерке Андрея. Я знала, что он самый умный, что он устал от службы, знала, что больше не буду поступать в ВИТИЗ. Где-то позади нас задвигались люди — свидание близится к концу. Оставалось предчувствие, что свидание близится к концу…

Со вкусом перекипевшего чая в моем сознании ассоциируются эти воспоминания. Всегда, когда я сопоставляла их, чтоб С их помощью заново открыть для себя Андрея, я понимала только одно — что люблю его. Я сознавала, что и в первом и во втором случае он одинаково серьезно обдумывал свои слова и поступки, так же, как ныне я — свое решение.

Андрей не открывал глаз, пытаясь удержать образ Юлии. Его разбудило яркое солнце и громыхание ведер во дворе. На мгновение ему показалось, что он вовсе не спал, ибо продолжал ощущать то же гнетущее напряжение, которое долго не давало ему уснуть. Он встал и вышел на веранду, словно опиравшуюся на пышную виноградную лозу, наполненную жужжанием пчел. Во дворе хозяйка готовила под виноград нового урожая бочку: старательно мыла ее и, чтобы уничтожить неприятный запах плесени, оставшийся от старого вина, окуривала бочку и важно приговаривала: