Стефан Дичев - Современная болгарская повесть

За окном, в темной весенней ночи, маневрировали поезда, выбирая себе рельсы на следующий день. Из раскрытой балконной двери тянуло запахом молодой тополиной листвы, которую то и дело обдавали клубы дыма.

Утром меня разбудил телефон.

— Тебя, — протянул мне трубку Михаил. — Женский голос.

Звонила Антония. Вероятно, из какой-нибудь городской будки с выбитыми стеклами, потому что было слышно, как рядом проносятся грузовики и покрикивает продавец воздушной кукурузы. Девушка извинялась, что беспокоит меня так рано, и спросила, можно ли ей зайти к нам.

— На десять минут… Хочу посоветоваться… очень важный вопрос.

— Приходи, немедленно приходи, Антония! — ответила я.

— Очередная воскресная консультация? — сонным голосом осведомился Михаил.

Не успела я застегнуть платье, как тихий и неуверенный звонок вызвал меня в прихожую. На пороге стояла Антония. Даже при свете слабой лампочки было видно, как она бледна. Маленькая холодная ладошка дрогнула у меня в руке, и девушка позволила отвести себя в комнату. Она примостилась на самом краешке кресла, словно бы желая уверить меня в краткости своего раннего визита. Другие ученики тоже иногда приходили по воскресеньям, и меня всегда волновал первый, откровенно любопытный взгляд, которым они с самого порога окидывали комнату. У меня было ощущение, что я впускаю их прямо в свою жизнь, что даже заглавия стоящих в шкафу книг раскрывают им мою душу, а выбор глиняных фигурок и картин меняет или дополняет их представление обо мне. Сильнее всего я волновалась, когда знакомила своих учеников с Михаилом, и страшно радовалась, что он им нравится. Однако Антония даже не взглянула на комнату. Вопрос, с которым она пришла, жег ее, и бедняжка, видно, собирала последние силы, чтобы его высказать.

— Я ненадолго. Вы извините, что так рано…

Ее темные волосы были расчесаны только спереди и явно наспех. Спутанное облако на затылке лучше всяких объяснений свидетельствовало о бессонной ночи, о ее напрасных попытках распутать узел этого великого вопроса и о том, что под утро в предрассветном сумраке она вдруг почувствовала себя отчаянно одинокой и решилась позвонить мне.

— Вы ведь знаете нашего воспитателя Георгия Неделчева?

— Еще с университета.

— Он, когда приезжал, рассказал вам обо мне все?

Если бы я знала, что сейчас окажется для Антонии спасительным — отрицание или откровенное «да»!

— Пожалуйста, скажите мне правду, — девушка настойчиво смотрела на меня, и ее глаза, обведенные синими, тоскливыми кругами, заблестели.

— Да, — кивнула я после короткой паузы, чувствуя, как все во мне дрожит, будто стрелка весов, дрожит и сопротивляется этому ответу.

Она была готова к удару и слегка наклонила голову, словно для того, чтобы ослабить его силу.

— Даже и… о том?

— Да, Антония.

— А как, по-вашему, почему он решил вам рассказать об этом?

Было ясно: как бы я ни ответила, в моих словах будет заключена частица ответа на тот больной вопрос, который привел сюда девушку.

— Потому что я твоя учительница, Антония, и потому что я не могла бы ничем помочь тебе, если бы не знала всего, что ты пережила до того, как стала моей ученицей. И потом, нам ведь еще целых четыре года предстоит быть вместе.

Девушка дрогнула, пальцы ее изо всех сил сжали подлокотники кресла.

— В таком случае, наверное, еще нужнее, чтобы вы знали все-все?

Понятно… Антония влюблена и хочет, чтобы я помогла ей распутать сложное сплетение ее прошлого с теперешней любовью.

— Он по-настоящему любит тебя, Антония? — тихо спросила я.

— Мне кажется, да, — так же тихо ответила она, ничуть не удивившись моему прямому вопросу. — Вы его знаете.

— Знаю, Антония.

— А я… должна ему рассказать… о том? — внезапно выкрикнула девушка, и крик этот словно выдернул пружину, до сих пор поддерживавшую ее тело. Оставшись без опоры, девушка бессильно откинулась на спинку кресла, сжала ладонями виски и замерла в ожидании.

Меня охватило вполне определенное ощущение: я хирург, которому вот сейчас, сию минуту предстоит произвести операцию на сердце, и у меня нет времени ни подумать, ни выкурить сигарету.

— Послушай, — медленно начала я, чтобы выиграть хотя бы секунду, — знаешь, как я обрадовалась, когда увидела, что Иван Дочев пересел на твою парту?

Девичьи ресницы дрогнули.

— Мне кажется, ты должна рассказать ему все, Антония. И… о том тоже.

Она быстро взглянула на меня. В глазах у нее горело темное пламя отчаяния. Какое я имела право говорить ей такие вещи? Сможет ли она, охваченная безысходной скорбью, понять меня, если я попробую объяснить, что, начавшись со лжи, вся ее дальнейшая жизнь станет мукой, а любовь выродится в страх и раболепную покорность?