Стефан Дичев - Современная болгарская повесть

И я решила, что первым будет Филипп. Мне показалось, что, услышав свое имя, он слегка побледнел, потом провел ладонью по губам и встал. У доски он очень напоминал мне моего отца. Те же откинутые со лба волосы, те же две вертикальные морщинки между бровями. Отец говорил, что по таким морщинкам можно узнать, сколько у человека детей. Никогда не забуду я этот опрос.

Филипп говорил спокойно и медленно, словно перед тем, как произнести фразу, он все слова выстраивал в уме и определял их истинность. На его щеках опять появились два смешных красных пятнышка. Я спрашивала его долго. Понимала, что перебарщиваю, но мне так нужно было убедиться, поверить в то, что я преподаватель и что эти взрослые люди за низенькими партами действительно мои ученики. Сцепив большие шахтерские руки на кремовой рубашке, Филипп негромко отвечал на мои вопросы, и в морщинках между его бровями поблескивали капельки пота.

Он получил «отлично». Когда я протянула ему дневник, подал голос шофер Семо Влычков:

— Эй, Филипп, смотри, не забудь, пусть ночью жена распишется…

Все засмеялись. И этот смех тридцати сидящих передо мной мужчин захлестнул меня волной радости и облегчения.

Михаил оставил свою первую зарплату на столе, веером разложив пятилевовые бумажки, но я прежде всего потянулась к подарку. С детства обожаю получать подарки, и это, наверное, останется у меня до старости. Я ужасно волнуюсь, развязывая бечевку и копаясь в бумажной обертке, а потом, даже если вещь мне совсем не нужна, она навсегда дорога мне, ведь я знаю, что кто-то, покупая ее, думал обо мне, специально ходил в магазин и там на несколько минут забыл обо всем остальном.

Михаил купил мне зеркало. Круглое зеркало с красным шелковым шнуром, чтоб можно было повесить на стену.

В этот субботний вечер гостиничный ресторан был переполнен. Но официант уже знал нас и нашел нам местечко в конце длинного стола.

— Не люблю сидеть с незнакомыми, — шепнул мне Михаил. — Ни мы не сможем поговорить, ни они.

Однако незнакомцы уже выпили ту свою бутылку, после которой житейские мелочи теряют всякое значение. Черные выходные пиджаки висели на спинках стульев, а из-под белых сорочек виднелись полоски матросских тельняшек. Это были шахтеры — я их сразу узнала, — провожавшие своего инженера.

— Не, это не наш начальник, — объяснил мне сосед, невысокий человек, проблескивая развеселыми глазами. — Он шахтером был, как мы, только учился заочно, а вчера диплом получил. Я, говорит, люди, угостить вас должен, я еще, говорит, пять лет назад это задумал. Вон тот парень, видите?

Я нарочно не стала глядеть в ту сторону. Мне хотелось самой среди десятка смеющихся лиц найти лицо человека, ставшего инженером. Одного за другим рассматривала я сидящих вдоль стола мужчин и никак не могла решить, чего мне, собственно, больше хочется — угадать или ошибиться.

Так я его и не угадала…

На невысоком помосте для оркестра дробно, словно его спустили с лестницы, загремел барабан. Певица сегодня была новая, высокая девушка с длинными волосами. Она все время перекидывала их с плеча на плечо, и сидящий сзади очкастый саксофонист морщился — видно, пряди задевали его по лицу. Девушка пела хорошо, но люди за белыми столами продолжали есть, в голосе певицы не было того необъяснимого тепла, которое могло заставить людей замолчать, положить вилки и вспомнить что-то свое: не полученное когда-то письмо, вечерний вокзал или ушедшую любовь, ушедшую просто так, вместе с годами.

— Держу пари, что малышка окончила студию эстрадных певцов, — тихо проговорил Михаил. Девушка пела опытно и верно, честно брала высокие ноты, а не вскидывала вместо этого руку, как делала прежняя певица. И все-таки вокруг продолжали греметь тарелки…

Мы, люди, не любим оставаться незамеченными. Сначала нас вполне устраивают восторги родителей по поводу наших наивных рисунков, сделанных цветными карандашами, потом мы готовы плясать от радости, если учительница вслух прочтет в классе наше сочинение о весне, и страдаем, если кому-нибудь другому дадут главную роль в новогодней пьесе. Затем, с течением времени, это чувство становится более мудрым, превращается в желание работать как можно лучше, так, чтобы выразить себя в своем труде, и мы счастливы, если окружающие замечают не нас, а наш труд. И, может быть, поэтому несчастен человек, не нашедший дола, в котором он может себя выразить, и тогда зависть становится его единственным оружием против глупой неправды, которую он, в сущности, сам и создал.