Стефан Дичев - Современная болгарская повесть

Дверь комнаты длинно заскрипела. Никто из наших так не входит. Мария. Ничком бросилась на кровать, прямо на раскиданные страницы моего недописанного письма.

— Конец… Конец!

Когда это слово сквозь слезы выкрикивает двадцатитрехлетний человек, оно звучит страшно. Я не расспрашивала. Все ясно — надежды на Пловдив, Русе или Бургас рухнули. Сейчас Марии нужно только одно — выплакаться.

Спустя полчаса, умытая и уже спокойная, она, усевшись на мою подушку, неумело закуривает мою сигарету.

— Понимаешь, все места уже заняты! А я пять лет зубрила как ненормальная. Скажи, кто еще на нашем курсе так учился? Ни театра, ни кино, ни Витоши — ничего не видела…

Я смотрю на нее и думаю: как мало, в сущности, может иногда видеть отличник.

Мы лежим рядом. В комнате уже темно, и Мария, опершись на локоть, все еще сердится на кого-то, может быть на темноту:

— Я им докажу, вот увидишь. Куда бы меня ни послали, все равно буду заниматься, и, как только объявят прием в аспирантуру, увидишь… Мы ведь будем переписываться, правда? — окончательно успокаиваясь, шепчет Мария. — Дай мне свой новый адрес.

— У меня еще нет адреса.

У меня и вправду нет адреса. А где-то, в том незнакомом городе, нас, верно, уже дожидается какая-то улица и дом, в котором мы будем жить. Мария мечется во сне. Спорит с кем-то, настаивает… Но я не снимаю ее руку со своего плеча, пусть хотя бы во сне выскажет все, о чем пришлось промолчать на комиссии.

Мы поставили палатку и сложили очаг из двух камней.

По утрам я тихонечко выбираюсь из палатки и подолгу плаваю одна. Это самые лучшие часы. Берег чист, испещрен следами чаек — трехиглыми, как сосновые веточки. Вода по утрам теплее воздуха, холодной она кажется только у груди, где еще недавно лежала горячая рука Михаила. На востоке показывается красный лоб солнца, и подо мной, в плотной толще воды, пробегают длинные зеленые стрелы — далекие отражения его еще погруженных в море лучей.

— Эй, вернись!

Михаил стоит на берегу худой, взъерошенный, по щиколотки зарыв ноги в песок. Тысячи мелких волн разбивают его голос, но он все же настигает меня, и я целиком вбираю его в себя. Дальше в море ему не на чем задержаться, и слышать его тоже некому. Я выхожу на берег и, запыхавшаяся, бегу к палатке, где соломенный тюфяк еще хранит тепло наших тел.

На четвертый день пришел милиционер. Фуражку он пес в руке, а брюки под кобурой пистолета насквозь пропитались п о том. Михаил перевернул ящик и пригласил его присесть. Как-никак, это был первый наш гость, первый гость нашего первого дома!

— Не хочу! — сердито отказался милиционер. — Предъявите документы!

Он долго рассматривал паспорта, сверял наши лица с безобразными фотографиями и сел только после того, как прочел надписи на лиловых печатях, украшающих страницу о семейном положении. Устало вытянул ноги в запыленных полуботинках и подобрел.

— Эх, черт побери, зазря пришлось по жаре тащиться в такую даль!

Мы разрезали арбуз, и милиционер, выплевывая каждое семечко сначала в руку и только потом бросая его на землю, разговорился:

— Побережье, знаете ли, каких только людей не бывает. Разводят тут всякую гадость. Мне в Галате сказали: смотри, старшина, в Буруне палатка объявилась, парень с девушкой живет. А я таких, чтобы вы знали, тут же забираю. Как же иначе! Я ведь сам отец. Представляете, вижу тут на днях мою старшую с каким-то чехом. Послушай, говорю, тебе что, болгар не хватает? Это, отвечает, отец, интернациональность и ты не можешь мне запретить. Вот что, говорю, я не против других народов, но, если что замечу такое, сниму ремень и пряжкой.

— Точно, — как взрослый, соглашается Михаил. — Распускаются люди на море, старшина.

— А вы, впрочем, сами-то откуда? — деликатно меняет тему разговора старшина. — Из документов не видно.

— Мы из разных мест, старшина, — смеется Михаил. — Из Пловдива, из Чирнана, вещи наши в Софии, а с осени в другом месте будем работать.

— Эх, черт побери, большая стала теперь жизнь. Я своей и то говорю: для вас ведь я этот дом строил, брось ты своего чеха, дочка!

Старшина натягивает фуражку на седеющий чуб, подворачивает брюки и встает.

— Ну, пока. Живите, тут вам и море, тут вам и песок! — И милиционер делает широкий жест, словно море и песок его личная собственность, которую он нам щедро преподносит. — А я пойду. У меня участок — пять километров, и все вдоль берега.

И ушел. Вылинявшая гимнастерка долго еще покачивалась над сухими головками колючек. Добряк старшина с подвернутыми брюками был очень похож на усталого крестьянина, бродящего по зарослям в поисках затерявшегося теленка.