Array Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том II (СИ)

Только ведь пришло же.

— Когда освободишься, зайди ко мне, — коротко потребовал Юр, скрываясь в своём кабинете, — нам следует поговорить.

— Всем-то вам говорить, — обиженно пробурчал Приблев, — хоть бы кто послушал.

— Не смей отвечать брату в подобном тоне, — мама, в один момент будто бы выразившая беспокойство, снова вернулась к строгости. — Послушать следует тебе, Саша. Твой отец… преувеличивает. На улицах сейчас небезопасно. Но мы ведь ничего не можем с этим поделать! Поэтому наш долг — долг любого порядочного человека — просто заниматься тем, чем он умеет и чем ему следует. Если ты сейчас бросишь учёбу, получится, что ты только потратил время зря. Разве тебе не противно разбрасываться?

Институт имени Штейгеля помог на первом курсе отыскать для Плети квартиру за смешные по петербержским меркам деньги, где тот сумел временно скрыться от своей общины. Институт имени Штейгеля помог с уверенностью прояснить положение аферистки Брады и спасти обоих графов от серьёзной ошибки. Институт имени Штейгеля помог спокойно войти в дом к хэрхэру Ройшу. Институт имени Штейгеля помог Золотцу уверовать в компетентность Приблева, из чего получились чрезвычайно занимательные следствия. Иными словами, институт имени Штейгеля в самом деле дал ему многое — и всё это не имело никакого отношения к оценкам, посещениям и костям человеческого черепа.

Но родители этого не поймут. Сперва Приблеву показалось, что с момента расстрела их миры будто расщепились, разошлись на стороны, но теперь он вдруг понял: вовсе не с момента расстрела, не с образования Революционного Комитета, даже не с завода и Академии. Они словно с самого начала были разными, словно висела между ними некая мембрана, за которую можно постучать, а вот достучаться — уже нельзя.

И Приблев подумал, что невероятно ведь нелепо лепетать об оценках и посещениях, когда мир переворачивается вверх дном, а Придлев — что им горьче, чем ему, потому что они его растили, а он пророс на сторону, на другую дорогу.

Но это глупость, и в ней заключается главный парадокс. Нет никаких Приблева и Придлева, есть только он, как его ни назови. У него один рот и одна душа, и ему придётся дать один ответ.

— Мама, отец, мне очень жаль, что я вас разочаровал. Не надо, — он по-гныщевичевски поднял ладонь, — не надо спорить, пожалуйста. Я это знаю, и вы, наверное, тоже. Ты, отец, говоришь, что человек должен быть последователен, что достоинство состоит в том, чтобы идти по своему пути, не смотря ни на что… А если мой путь — разочаровывать вас? Вы так говорите мне об оценках, о прогулах, потому что вы думаете, что учёба в Штейгеля вообще возобновится. Я вам верю! Верю — в том смысле, что вы искренне убеждены. А я искренне убеждён в обратном. В том, что это вот — расстрел, переворот, а то и революция — на самом деле. Что это важнее любых оценок и, может быть, даже достоинства. Потому что, в конце концов, думать только о собственном достоинстве — это, ну, эгоистично, разве нет? Я вас очень люблю, — прибавил он, помявшись, — очень, и всегда буду любить. Но это ведь, ну, разные вещи — любить и слушаться, даже любить и радовать . Я давно уже сам зарабатываю, и мне кажется, что я имею право сказать — у меня своя жизнь.

Приблев хотел прибавить ещё что-то, но замолк. Дело не в том, что он осмелился надерзить родителям — нет, его ведь вовсе не воспитывали кнутом. Дело в том, что он надерзил самому себе. Осмелился не сказать, а подумать то, что сказал.

И теперь ему было страшно, что они согласятся.

— Не надейся, что я стану с тобой препираться, — холодно проговорил отец. — Тебя ждёт Юр.

Мама же смотрела очень грустно, будто её снова разочаровывало — а впрочем, зачем здесь «будто»? Приблев знал , что его слова маму разочаровали. Она ведь надеялась, что её благовоспитанный и разумный сын не станет чинить тривиальных юношеских бунтов, как не стал их чинить Юр.

Опять Юр, везде и всегда Юр.

Приблев встал и, закипая изнутри, направился в его кабинет. Он чувствовал, что сейчас непременно скажет какую-нибудь резкость, но, стоило двери за его спиной закрыться, чувство это прошло.

— Ты зря так нетерпелив, — заметил Юр, по-отцовски занятый своим книжным шкафом и не спешащий поднять глаза, — они не спали всю ночь. Знаешь, нервы. Я предлагал сходить до общежития Академии, но они, конечно, не позволили. Ты ведь взрослый человек, ты сам решишь, когда явиться, а шпионить и приволакивать за руку — отвратительно. — Юр поставил на полку последнюю книгу и резко развернулся. — А теперь скажи-ка мне: дойди я до общежития, нашёл бы я тебя там?