Array Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том II (СИ)

— Ещё одно поганое слово — и я иду писать рапорт о неповиновении приказам!

— Ещё один поганый выкрик, — с леденящей кровь вальяжностью отозвался солдат со шрамом, — и все мы тут будем разговаривать по-другому.

— А ну-ка повтори!

Тимофей, не оборачиваясь, улыбнулся:

— Полковник, я в самом деле лицо гражданское, а потому не знаю: как с вами поступят, ежели доложить генералам, что вы способствовали побегу Копчевигов?

— Ты не посмеешь доложить, потому что это бред. И потому что ни лешего не стоит твоё слово против моего!

— А я бы проверил.

— Ба-а-а! — отёр бровь любитель романсов. — А полковник-то наш — продался. Вчера, небось, на лапу от Копчевигов получил и молчит теперь, зараза. А нам мелочёвкой поживиться не даёт. Ай-ай-ай.

— Да вы ополоумели уже от вседозволенности, с командиром в таком тоне…

— Какой же ты командир, гнида загребущая? — придвинулся ближе солдат со шрамом.

Хлыст свистнул снова.

Тимофей ощутил этот свист так, будто удар пришёлся по нему, а вовсе не по солдату со шрамом.

— Он же с вами, как со зверьём, — вскипел Тимофей, но в крик по-прежнему не сорвался. — Не говоря даже о том, что он мешает конвоировать ценных пленников до казарм. Чего вы ждёте — когда он начнёт вас, как зверьё, отстреливать?

На двор перед конюшней рухнула тяжёлая, свинцовая тишина. Только камертон внутри Тимофея зазвенел столь же громко, как вчера утром. Перед первым выстрелом.

Любитель романсов, меланхолично разглядывая на пальцах собственную кровь, осторожно вступил первым:

— Ну а что? Оборонялись мы.

— Ценного пленника обороняли, — через такт присоединился солдат со шрамом.

И тут мощным аккордом прозвучал «Петюнич»:

— Твирин, засвидетельствуешь перед генералами?

— Вы что?! — сфальшивил рваной струной полковник Шкёв. — Вы совсем…

— Да, — просто ответил Твирин. У Тимофея бы так не вышло.

А залп против ожиданий не грохнул литаврами — по сравнению с литаврами залп был сух и сдержан. Только молодой барон Копчевиг и вскрикнул да брыкнулись кони.

— Сбрую обыскать на предмет бумаг. Барона связать. За дамами вернуться. На грабёж особняка — двадцать минут, потом в Восточную часть, объясняться, — голосом Тимофея скомандовал Твирин.

Тимофей замер перед следующим залпом, что после этой дерзости неминуемо должен был достаться ему.

— Полковничью шинель не хочешь? — опустил ружьё солдат со шрамом и потянулся. — Твой трофей.

— Полковничью? Брезгую, — отказался Твирин.

— Тогда мою бери, рядовым будешь! — засмеялся любитель романсов. — Лови!

А второй залп всё-таки достался — не Тимофею, Твирину.

В воздух.

Мысли всегда ловили Приблева на ходу — потому, видимо, что больше на ходу решительно нечего делать. Разве что глазеть по сторонам, но одно с другим совмещалось вполне естественно, тем более что сейчас поглазеть было на что. На выбитые стёкла Дома письмоводителей, например, и без того невеликие — и какое, интересно, удовольствие их колотить?

Тут ведь и нет никакого «а впрочем». Расстреливать Городской совет тоже, наверное, приятного мало, однако это действие политическое, несущее в себе вполне конкретный смысл. А Дом письмоводителей можно было и не трогать, в нём ведь не имеется ничего важного, только будущие секретари да счетоводы. Ясно же, что из куража напали.

Судя по пейзажу, Конторский район особенно провоцировал кураж.

Направлялся Приблев к себе домой. Сказать, что он всегда ночевал только там, значило бы погрешить против совести, но так надолго прежде не пропадал. Городской совет расстреляли позавчера — это, получается, две ночи, да ещё одну накануне он провёл дома лишь наполовину, убежал спозаранку ослеплять хэрхэра Ройша. А до того, вечером, с семьёй не ужинал, слишком уж сильно было волнение.

Расскажи о таком Гныщевичу или даже Коленвалу — засмеют, а Придлевы, если были дома, непременно собирались вместе, и это имело не меньшее значение, чем поставка резины с предприятия графа Ипчикова или арест наместника. Разумеется, Приблев ещё в день расстрела отправил родителям письмо с курьером — сообщил, что отсиживается в общежитии Академии, коль скоро господин Пржеславский предоставляет там убежище и вольнослушателям. Зачем было это сочинять, Приблев и сам не понял; не боялся же он в самом деле, что родители надумают пожаловать в Алмазы, где он обретался в действительности! Можно сказать, будто он подумал, что так им будет спокойнее — всё ж общегородское учреждение, а не неведомо чей дом, — только это было бы неправдой.