Людмила Уварова - Лики времени

— Это неуд, — сказала я. — Он не захотел пересказывать, сказал, что ему не хочется. Кроме того, он никогда не выполняет заданий…

Несколько мгновений Николай Иванович смотрел на меня. Не могу передать ту, постепенно меняющуюся гамму различных чувств, которые выражали его глаза, чего только там не было — удивление, презрение, отвращение…

— Вот что, — начал директор, выдержав значительную паузу, должно быть ожидая каких-то моих оправданий, но я тоже молчала, да и что тут можно было сказать, — вот что, если еще раз вы позволите себе такое… — Он запнулся в поисках нужного слова. — Такое вот самоуправство, то имейте в виду, с нашей школой можете распроститься…

Голос его из тихого стал звучным, обрел силу и крепость. «Наверное, всем слышно, и в коридоре, и в учительской», — подумала я.

Однако как-то не хотелось сдаваться. Ведь, в сущности, я знала, что права, разве не так?

— Но он же не пожелал отвечать, — сказала я.

Директор мгновенно оборвал меня:

— Значит, не мог…

— Он сказал, что ему не хочется…

— Значит, не хотел, — директор пристукнул кулаком по столу. — Очевидно, вы забыли наш разговор, тот самый, когда вы поступали к нам?

Я молчала, а он продолжал:

— В таком случае, повторю еще раз, а вы извольте слушать. Никогда, ни при каких обстоятельствах не делайте Василию замечаний, никогда не ставьте ему плохие отметки, это уже не ваша забота — ставить ему отметки.

— Но если он не хочет отвечать урок? — спросила я. — Что же делать тогда? Какой же это пример для всех остальных учеников?

Директор откашлялся, как и всегда, когда намеревался сказать что-то важное, значительное, и торжественно произнес:

— Сын товарища Сталина — пример для всех учеников, как бы он ни учился, отвечает ли он урок или не желает отвечать. Сын товарища Сталина — исключение из общего правила…

С тем я и ушла. Исключение из общего правила. Да, так оно и есть, наверное…

Василий меня, что называется, не выносил на дух. Надо отдать ему должное: он был прямодушен, не пытался скрыть свою ко мне неприязнь.

Бывало, не слушая моих объяснений, он повернется к соседу, вступит с ним в разговор, не обращая никакого на меня внимания. Или развалится на скамейке за партой, насвистывая что-то сквозь зубы, или внезапно поднимается с места и, не говоря ни слова, выходит из класса и так же непринужденно снова входит в класс, не глядя на меня, как бы вовсе не замечая.

Памятуя указания директора, я не делала ему ни одного замечания, и никто ничего не говорил ему, однако я с досадой чувствовала, что теряюсь порой, когда он входит в середине урока, а он откровенно, с каким-то, я бы сказала, садистским задором наслаждался моим смущением, иной раз даже не пытаясь сдержать улыбки, и она то появлялась на его губах, то исчезала.

Однажды я шла из школы домой и плакала. Василия не было в школе около недели, но вдруг он явился к моему уроку. И, конечно же, не слушая меня, стал напевать что-то про себя.

Я замолчала, он замолчал тоже. Я начала снова объяснять новое грамматическое правило, он стал снова петь.

Я спросила:

— Я вам не мешаю?

— Нет, — ответил он, усмехнувшись. — Продолжайте…

И опять замурлыкал какой-то мотивчик про себя. Все молчали, только Юра обернулся к нему, укоризненно проговорил:

— Перестань, Вася, слышишь?

— Что? — переспросил Василий и засмеялся, по-моему, совершенно искренне. — А вот и не перестану…

— А вот и не перестану…

— Перестань, — еще раз сказал Юра. Узкое, по-мальчишески открытое лицо его резко побледнело. Я испугалась, как бы он не навредил самому себе, ведь с Василием, теперь уже я понимала, шутки плохи.

Но Василий, неведомо почему, вдруг замолчал. Может быть, надоело издеваться надо мной, а может быть, его не испугало, нет, просто удивило выражение лица Юры. Во всяком случае, он перестал петь.

Прозвенел звонок. Все разошлись из класса. Я вышла на улицу, было холодно, ветрено, снег крупными хлопьями сыпал с неба.

Я шла и плакала.

Кто-то осторожно взял меня за руку. Я оглянулась. Это был Юра.

— Перестаньте, — сказал он. — Я вас очень, очень прошу — не надо плакать…

Я быстро вытерла глаза. Не хватало еще того, чтобы мальчик, мой ученик, успокаивал меня.

— Хорошо, — сказала я. — Не буду больше.

— И не надо, — сказал Юра. — Вы же все равно не переделаете его, его вообще нельзя переделать.

Я кивнула головой.

— Да, его уже не переделаешь.

— Осторожно, здесь скользко, — сказал Юра и взял меня под руку.