Эмма Донохью - Чудо

На краю поля стояло одинокое дерево, которое выделялось своими свисающими ветвями. Либ шла по внешней борозде, ее ботинки уже сильно испачкались, так что можно было не беспокоиться о них. Дерево оказалось дальше, чем она думала, – на порядочном расстоянии от распаханных полос, за массивом обнажившегося серого известняка, растрескавшегося от солнца и дождя. Приблизившись к дереву, Либ поняла, что это боярышник с молодыми красноватыми побегами на фоне глянцевитых листьев. Но что это за мох свисает лентами с розоватых ветвей?

Нет, это не мох. Шерсть?

Либ едва не угодила в крошечное озерцо в расселине скалы. В нескольких дюймах над водой замерли две слившиеся стрекозы. Может здесь быть родник? Ей вдруг ужасно захотелось пить. Когда она наклонилась, стрекозы улетели и вода показалась Либ такой же темной, как торфяная почва. Она зачерпнула немного ладонью. У воды был странный запах креозота, поэтому Либ, подавив жажду, вылила воду.

С веток боярышника свисала не шерсть, а что-то сделанное руками человека. Как необычно. Ленты, шарфы? Они так долго висели на дереве, что посерели и почти превратились в растения.

Вернувшись в дом Райана, Либ обнаружила в крошечной столовой рыжеволосого мужчину, который, поглощая отбивную, быстро заносил что-то в такую же, как у нее, записную книжку. Он вскочил на ноги:

– Вы не здешняя, мэм.

Как он догадался? Ее простой зеленый костюм, манера держаться?

Мужчина был примерно одного с ней роста, на несколько лет моложе, с безошибочно ирландской молочной кожей, блестящими вьющимися волосами и акцентом, но не просторечным.

– Уильям Берн из «Айриш таймс».

А, тот писака, которого упоминал фотограф. Либ ответила на рукопожатие:

– Миссис Райт.

– Осматриваете достопримечательности Мидлендса?

Похоже, он не догадывается, зачем она здесь, – принял ее за путешествующую даму.

– А они тут есть? – Слова прозвучали весьма язвительно.

Берн хохотнул:

– Ну, это зависит от того, насколько вашу душу волнует таинственная атмосфера древних каменных кругов, кольцевых фортов или курганов.

– Я не знакома со вторым и третьим.

– Думаю, это вариации на тему каменного круга. – Он скорчил гримасу.

– Значит, здесь все достопримечательности каменистые и круглые? – спросила Либ.

– Если не считать одной новой, – ответил Уильям Берн, – чудесная девочка, питающаяся воздухом. – (Либ насторожилась.) – Не то, что я называю реальными новостями, но мой редактор в Дублине говорит, что для августа сойдет. Однако на дороге у Маллингара моя лошадь повредила ногу, пришлось два дня ухаживать за ней, пока не поправится. А теперь, приехав сюда, я узнал, что меня не допускают в скромное жилище девочки!

Либ пришла в смятение. Вероятно, он пришел сразу после того, как О’Доннеллы получили записку от доктора. Право, если придать этому случаю больше публичности, разгорятся страсти. Надоедливое внимание газетного репортера только помешает надзору.

Либ хотелось извиниться и пойти наверх, пока Берн не наговорил чего-то еще про Анну О’Доннелл, но ей нужно было поужинать.

– Разве вы не могли оставить свою лошадь и нанять другую?

– Я боялся, если оставлю Полли, они пристрелят ее, вместо того чтобы кормить горячим пойлом из отрубей.

Либ улыбнулась, представив себе журналиста, скрючившегося у лошадиного стойла.

– Холодный прием в доме этого чудо-ребенка – настоящая катастрофа, – пожаловался Берн. – Я уже послал в газету по телеграфу язвительный отрывок, но теперь мне предстоит составить полный отчет и отослать его с ночным почтовым дилижансом.

Он всегда так словоохотлив с незнакомцами? Либ ничего не пришло в голову, как только спросить:

– Почему язвительный?

– Знаете, это ведь не говорит о порядочности семьи, если меня не пустили даже на порог из опасения, что я с первого взгляда раскушу их вундеркинда.

Это было несправедливо по отношению к О’Доннеллам, но едва ли Либ могла сказать ему, что он сейчас разговаривает с той самой особой, которая настояла на отмене посетителей. Она скользнула взглядом по его блокноту.

До чего же безгранично легковерие человека, в особенности в сочетании с провинциальным невежеством. Однако «mundus vult decipi, ergo decipiatur», то есть «если мир желает обманываться, то пусть обманывается». Так говорил Петроний [7] Петроний Арбитр (27–66) – автор древнеримского романа «Сатирикон»; считался законодателем вкуса при дворе императора Нерона. еще во времена Иисуса, и афоризм этот уместен и поныне.