Юрий Щеглов - Святые горы

Дождь сыпанул опять. По серо-черной поверхности лужи извилисто пробежал озноб. Сперва редкие капли прокладывали выпуклые дорожки с наружной стороны стекла, а потом, зачастив, густо и громко ударили по земле, впрочем, не изменив внешне ее и без того промокшего вида. Зашелестела волнами на деревьях листва под окном — и смолкла: в ушах застыл однообразный, монотонный шум дождя, чуть ослабленный преградой.

— Между нами, друг ты мой Воловенко, — упрямо похвастал Цюрюпкин, — у меня с поставками лучше всех. Ну, может, не лучше, но и не хуже.

На кой нам его поставки? У нас самих забот по горло. Абрам-железный притаился в прокуренной бухгалтерии треста и ждет, как паук, телеграммы: к съемке приступили. Командировок он продлять и на день не любит.

— Потом — кто кирпичное производство на кооперативной основе наладил? Я. Мне сколько разов в милиции сулили: смотри, кооперативщик, Сибирь по тебе скучает. На больницу кирпич вне очереди давал, и на клуб, и на детсад, и на заборы, и на фермы. Уточняю — в район, не куда-нибудь. Чужим отрывал от сердца. Тогда Цюрюпкин был хорош. Взяток не брал никаких, даже запчастями. И не менял его ни на что. По звонку секретаря— пожалуйста. Сколько я по кирпичной линии неприятностей мал! А по черепичной? Сам с берданкой в засаде, как тать, ночевничал. И обломком мне голову просадили. Экскаватора добился. Господи Иисусе! Да ведь после войны печь своими руками загружал. А я без одной гляделки. Не-е-ет, освобождайте, освобождайте! Я, между прочим, от пенсии по инвалидности отказался. Апостол — не председатель. Я бумажные кораблики лучше детям складывать учну. Они хором хоть: спасибо, дядько Цюрюпкин! — скажут. А руководство — оно рази скажет по-людски спасибо?

— Нет, ни в жисть, — хохотнул Воловенко. — Благодарность еще выправит в приказе или премию кинет, а спасибо не скажет. Если он тебе сегодня — спасибо, то как же завтра матом? А матом тебя крыть — обязательно. Без мата ты обленишься.

Проницательный человек Воловенко, разбирает нюансы начальнических душ.

— И за что треплют нерв? — грохнул кулаком Цюрюпкин. — У меня «массовка» на высоком уровне. Возьмем, к примеру, газеты. Тридцать дворов законно выписывают, двадцать идут на стенд. Там я организовываю культпросвета Мохначева, чтоб вслух читал им. Я и на районку, между прочим, кирпич жертвовал. В редакционном коридоре куры одуванчик клевали — забор возвел почище кремлевской стены. Сам секретарь наш Журавлев распорядился: заборы из кирпича и досок под страхом уголовного наказания — не делать! Из-за этих заборов проклятых половину лесных угодий в России спортили. Я журавлевский приказ нарушил. — И Цюрюпкин понизил голос до шепота. — Жил, однако, человечишко на Вкраине мылий, который борьбу с заборами поднял. На три пэ его величали. Павел Петрович Постышев. Был да сплыл. Только насчет того: ша! Я по дружбе и выпивши сболтнул.

Цюрюпкин вскочил и нервно зашагал по кабинету, еще шире распространяя кругами тошнотворный аромат водочного перегара. Он объяснялся мутно, сбивчиво, и мне трудно было докопаться до сути — к чему он клонит.

— Намекливая ты личность, Цюрюпкин, — пробормотал Воловенко, взглядывая на меня с неким неясным страхом.

Он боялся, что фамилия Постышева вызовет у меня отрицательную реакцию, но я в первый класс поступил в сороковом, и три пэ для моего набора абсолютно пустой звук. Старшую сестру успели обучить в пионерском отряде на вопрос: как ты учишься? — бодро отвечать: ударно, на три пэ — Павел Петрович Постышев.

— Я Австрию воевал и Германию — там заборов нигде нету. Выключно палисадники, — не покинул все-таки своей темы Цюрюпкин.

— А в концентрационных лагерях? — иронически вклинил я вопрос, как мне думалось, удачно.

— Что лагеря? — И Цюрюпкин пренебрежительно уставился бельмом в мой гладкий неморщинистый лоб. — При чем тут концлагеря? Я про народ рассуждаю. Да-а… Так редактор газеты в благодарность отмочил на бюро: «Правильно тебя сымают, самодур ты!» Я из-за его кирпичей неприятности имел от самого уважаемого Журавлева. Во болван! Убеждаю подписчиков-грамотеев ласково: получил централку, сучий потрох, прочел ее, обмацал, передай сусиду. Не передают, канальи. А заместо того анонимку шлют, что принуждаю и силком забираю у их газеты. Я, наоборот, газету распространяю; просто кораблики ихним прынцам запретил из нее складывать. Какой же я самодур? Газета нам дадена для пропаганды, а не для игрушки. Пригласил сей секунд Муранова, особо упрямец, да жаль, партийный…