Юрий Щеглов - Святые горы

Ядовито-багровая, четко по дуге очерченная, грибная шляпка — без лучистого и туманного ореолов — совсем погрузилась в землю. Воспаленное, большое солнце мы провожали сегодня. Дунул влажный ветер, потом крепче и крепче, остро, простуженно посвежел, и сырая зябкость противно облизала лицо. Автоинспектора торопили съезжающие на грунт машины:

— Давай, давай!

— Не задерживай! Нечего тут смотреть.

Большинство шоферов с остервенением газуют. Ясно

им, в чем дело, яснее ясного.

— Макогон, сдается, на подходе, — прервал томительное безмолвие наиболее осведомленный в толпе голос.

Из-за негустой посадки, из-за ближайшего виража, долетал рев моторов. Это «харлеи». Они движутся к нам, но не быстро. За передовым телепалась полуторка, которую тросом подцепили к его раме. За полуторкой пешком шли два милиционера, заломив назад локти парню, раздетому до тельника. Парень свесил бандитскую челку, ноги переставлял, будто они ватные. За арестованным и милиционерами пофыркивал второй «харлей».

Ого, «харлей-давидсон»! Фирма. Мотоцикл — зверь! Посадка низкая, для отличных дорог. Я на секунду забыл о происшедшем и даже об этой ужасной процессии, наблюдая за хищным контуром могучего «харлея-давидсона», который без натуги тянул полуторку.

Самый осведомленный голос сообщил:

— Драпануть собирался, из кабины.

У забора полуторку обогнал «козлик». Милицейское начальство. «Харлей», взревев, остановился, и буксирный трос опал. Из «козлика» высыпало человек шесть — в милицейской форме и без, в штатском. Сколько их там уместилось! Женщины утихли, — вроде струна оборвалась. И вот тут-то я понял, что такое настоящая тишина, тишина в степи вечерней, после захода солнца, когда даже природа в своем скорбном молчании не желает подавать признаков жизни.

Когда иные описывают тишину, то ищут для ее характеристики необыкновенные эпитеты и сравнения. Действительно, абсолютная тишина необыкновенна и, конечно, необычайно редка. Она лежит и пластом, и тяжелой глыбой, она и звенящая, и пронзительная, и вязкая, и тупая, ее и взрывают, и раскалывают, она и хрустит, и ломается, и что только с ней не происходит, и что только она из себя не представляет. Я же скажу, что над степью в тот миг воцарилась небесная, межзвездная тишина, тишина пустого пространства. Полная тишина, мертвая, беспредельная. Но это была не слуховая тишина, а, скорее, тишина взгляда. Вот летишь в самолете, смотришь в иллюминатор на блистающую гряду ледяных облаков под голубым куполом и чувствуешь — там, вдали, безмолвие, тишина, которую ничто не нарушает, ничто не может нарушить.

— Макогон, Макогон!

— Лично Макогон, ей-богу, — шептались в толпе,

— Да Макогон пошире в плечах.

— Нет, Макогон, Макогон, — загудело и схлынуло при приближении маленького, сухощавого человека в штатском.

Так вот каков родич у Цюрюпкина! С момента моего появления в Степановке в кабинете Цюрюпкина не проходило дня, чтоб кто-нибудь не поминал Макогона.

Макогон внимательно осмотрел труп Петьки вместе с другим человеком в демисезонном пальто.

— Врач, Александр Полуектович. Заврайздравом. Смерть кон… кон…

Осведомленный голос не справился с судебным термином — констатирует. Я подсказал.

— Во, верно.

С прибытием Макогона все не то чтобы успокоились, но приободрились, своей властью он хоть и не мог оживить Петьку, но покарать виновного мог. А это не пустяк. Люди ждали, что скажет Макогон. Но он ничего не сказал, а лишь ребром ладони — снизу вверх — ударил шофера по подбородку, вынуждая поднять лицо.

Сердце мое покатилось и ухнуло в пропасть.

— Старков?

И Воловенко его узнал:

— Точно, Старков!

Да, это Старков! Левак Старков, калымщик Старков! Хитер наш брат, мастеровой, даром что хлюст! Я оглянулся — не услышал ли кто-нибудь наших слов? Если Макогон спросит — откуда знакомы? Ведь и я с Воловенко — старковская клиентура. Жгучий, как бритва, страх полоснул сознание. Нет, мы не виноваты перед Мурановым. Я впился пальцами в запястье Воловенко. Однако он не шелохнулся. Мы — ни при чем, и вины своей он не чувствует. Однако я чувствую; может, не вину, а что-то иное, — что-то, болезненно разорвав мою грудь, вползло в душу и свернулось там холодной скользкой змеей. Мне страшно взглянуть на Муранова.

К милиционерам подошла женщина, платье — в толстых синих фасолинах по белому фону. Она громко отчеканила:

— Это Старков — шофер горкоммунхоза, а я — да вы меня знаете как облупленную — зав постоялым двором. Он мне совершенно известен.