Юрий Щеглов - Святые горы

Из окна я заметил, как лужу круто объезжала бричка. Дверь моментально распахнулась, и в кабинет влетел Цюрюпкин. Пыльный, какой-то усохший. Обожженный ветром. И забурлило.

— Здорово, Воловенко! Если бы не ты — не прискакал. Имей в виду, и все! Нехай шукают по степу. Ого, важная штучка печатка да закорючка — цюрюпкинские. Без их в самом столичном банке не обойтись. Ну, где шлепать? Где корябать?

Все сгрудились у стола, внимательно наблюдая за тем, как в свою очередь священнодействует председатель. Шлеп, шлеп, шлеп, шлеп. Четыре печати на наряды. Шлеп! Пятая — на акт. Шлеп, шлеп! Две — на командировки. Трык, трык, трык. Очередь подписей.

С улицы, сквозь грязное стекло, внезапно просочился глухой — на одной ноте — вопль:

— Вз-зз-вз-вз! А-а-а-а!

Я раскрыл раму.

— Вз-з-вз-вз! A-a-a-al — вопль впился в сознание.

Вокруг лужи, как заведенный, бегал мальчишка. За

ним, приседая, ковылял на трех лапах рыжий пес Цусимка.

— Эй, эй, Серега!

Женщина в цветастой спидныце безуспешно пыталась поймать его за край рубахи. Но Серега каждый раз проскальзывал под ее локтем и стремглав припускался по своему прежнему маршруту.

— Вз-зз-вз-вз! А-а-а-а!

Из переулка сыпанули остальные женщины. Тогда и я выскочил на крыльцо, а за мной, учуяв голос младшего сына, — Муранов. Женщина в спидныце, нелепо раскинув ладони — так ловят куриц, — не отставала от Сереги. Однако он опять увернулся и, расшвыривая мутную вязкую воду, вылетел на середину лужи. Там он неистово заколотил ногами. Преданная Цусимка кинулась за ним, встала как вкопанная напротив, понурив морду и не отряхиваясь от брызг.

— Чего ваньку валяешь, Серега? — сердито крикнул Муранов. — Ай выпорю…

— Боцмана, Бо-о-оцмана сшибло! — ответил ему Серега.

И только потом:

— Батя-а-а…

Женщины, подоткнув отороченные бархатными лентами подолы, добрались-таки до него. В центре лужи поднялась толчея. Но Муранова там нет. Я на него, по крайней мере, не наталкиваюсь взглядом.

— Пе-етьку сшибло! Увва! Увва! Пе-етьку сшибло!

Женщины разноцветным выводком устремились по улице:

— Пе-етьку сшибло! Петьку сшибло!

Все везде наперекосяк мелькает и дрожит, как на экране в кино. Ноги, спины, руки, мотаются головы. Где-то в толпе бегут Серега и вымокшая Цусимка. Я побежал за ними не оглядываясь. Женщины повернули в переулок, мимо хаты Самураев, по проселку — к курганам, за которыми вихлял бедрами серпантин. Теперь бегущих много. Пожалуй, все село. Я — между Воловенко и Дежуриным, которые догнали меня. Муранова по-прежнему не видать И Цюрюпкина тоже.

— Боцмана грузовик задавил на саше! Боцмана грузовик задавил на саше! — поступает неизвестно от кого уточнение прямо на ходу.

И откуда узнали — до шоссе не меньше километра.

Я вспомнил, как Петька отыскал нас с Воловенко на кладбище. Вспомнил и его огненную голову, подпрыгивающую перекати-полем на потемневшей от дождя тропке.

До рассыпчатой кучки людей и машин оставалось метров триста. Я наддал и первым выскочил на шоссе. Теперь по асфальту — легче. Вдоль, начиная от закругления, сушили зерно. Когда ехал с Еленой — обратил внимание. И провеивать его надо, — мелькнуло у меня. Да, провеивать. Чтоб не сгнило. Девки шуруют деревянными лопатами. Желтые хребты сыпучи, разлаписты. Крестовины в них воткнуты — пугала. На испанских мужиков похожи. На одном, кажется, велюровая шляпа командированного. Или фетровая? С лихим заломом американским. Носить бы ее — не сносить.

Курган отодвинуло в сторону, и низкое — без лучей — солнце ударило прямо в глаза. Люди стали оттого неразличимо чернеть. Забор с красным флажком был повален. Еще минута, другая, третья, и я впереди Воловенко, Дежурина и женщин врезался в хрустящую массу. Взял правее, но все равно — по зерну бежать нельзя. Люди стоят группами. Откуда их столько набралось? Ведь вокруг голо, пусто — степь. А вся Степановна — вон, за мной. Над хлебом бродит резкий запах бензина и пота. В кювет уткнулся синий «харлей». Рядом автоинспектор со скрежетом вытягивал ленту из рулетки. За ним — до самого горизонта — сине-багровое, как кровоподтек, пространство. Край солнца плавил землю.

У сапог второго автоинспектора пластался Петька-Боцман. Ноги по колено окунуты в пшеницу. Голова повернута, лежит на черном тусклом блюдце. Но это не мазут, а что-то другое — кровь. Пальцы намертво вцепились в планку забора. Лицо маленькое, сморщенное, и вместе с тем черты его сгладились, стерлись, потеряли выражение… Когда умирают пожилые люди или в среднем возрасте, их лица почти всегда сохраняют какую-то мысль, какое-то чувство, а у детей — нет.