Юрий Щеглов - Святые горы

— Как же на зерно они его гнали, когда он с развилки должен был уйти на Новоалексеевку? Зерно здесь разрешил сушить райисполком, потому как движения почти нет. Куда этот аппендикс ведет? На проселок, то есть никуда. Разве ему по проселку уйти?

— Тогда об чем речь? Вот тебе и все следствие, — сказал Муранов просто, без злости и без отчаянья.

Однако Макогон не унялся. Что-то его мучило, что-то его грызло внутри.

— Зерно сушат! Зерно сушат! — восклицал он. — Присыкались, между прочим, с этим зерном! Не гони, он оторвется. Груз в реке или овраге утопит. Докажи, что его. Зачем смывался? А испуг взял, ваше благородие. Канцелярию, между прочим, раздувай тогда, тяни резину. Шобла в чайной — хи да ха! Опять Макогон ушами хлопнул. Нет, их на пекучем ловить надо. И харей об асфальт. Гаишник каждую минуту существованием рискует, а война, между прочим, для всех закончилась. Как Богачева припечатали? Адвоката шоферу, между прочим, схлопотал родич. А у Богачева и грудь не в крестах, и голова под кустом. И двое сирот у райотдела в кармане.

— Ты вон ей лекцию читай! — и Цюрюпкин кивнул на мать Петьки, свернувшуюся клубком у тела. — Мы государственный план выполняем, мы сушим законно!

— При чем здесь государственный план, когда это твое зерно?

— Не имеет значения чье. Наше оно, обчее, колхозное.

— Нечего тут друг дружке нерв трепать, — сказал решительно Муранов. — Ты, товарищ Макогон, своих-то отзови — я жену возьму, а то совсем закаменеет.

— Петька сунулся сам.

— Петька сунулся сам.

— Петька сунулся сам.

— Увидел, как первый забор в степь шмякнуло — эй, эй, кричит, стой! Зерно сушат! И сунулся.

— И сунулся.

— Петька сунулся сам, — зашумели в толпе.

— Шофер виновен, калымщик.

— Петьку не задевайте, — обернулся Муранов. — Его теперь нету. Может, и сам, а не свое берег.

Он не упрекал, не казнил живых, а лишь устанавливал факт.

Сумерки понизили и распластали небо, оно придавило зачерневшую степь. По окружности оно еще было серо-зеленым, как пустая на просвет бутылка, а в центре — темно-фиолетовым, мутным на склонах от рассеянных облаков, которые ветер еще не успел сбить в мохнатые набрякшие тучи. Воздух загустел духотой и как бы стал цветным — будто в нем развели синьку. На «харлеях» и полуторке зажгли фары. Милиция завершала предварительное следствие. Муранов обнял жену, совсем к тому времени обессиленную. Тело Петь-ки-Боцмана положили в кузов на мешки. Туда же залез Муранов, который помог втянуть нескольких женщин. Дежурин вскочил на подножку, и полуторка на малом газу, непрерывно сигналя, тронулась в сторону Степа-новки. Народ врассыпную пошел за ней. Автоинспектора оседлали «харлеи» и разъехались, круто заворачивая рулевые колеса кто куда. Большинство назад, в Кравцово.

Макогон замешкался у «козлика», ожидая, пока впихнут Старкова в задержанную милиционерами машину.

— Я сейчас тобой займусь, — и он погрозил Старкову кулачком. — Будь, Цюрюпкин.

— Бывай, Макогон. Зерно сушим по инструкции. Имей в виду, и все!

— Я разве тебя лаял? Я в порядке надзора и не-повторения несчастного случая.

— Ладно, ладно…

И они разошлись, как сошлись — по-прежнему почему-то непримиренные, соперничающие в исполнении своего долга и требовательные друг к другу. У обочины с треском вспыхнул костер, в который плеснули бензина. От сухих веток подымались к небу желтые языки с кровавыми краями. Девки принялись сгребать истоптанный хлеб.

— Пора, — сказал Воловенко.

Мы побрели напрямик к Степановке, через степь, срезая угол.

— Вот и высушили зерно, — промолвила Самураиха с горечью.

— В прошлом году у нас по прикидке всего двенадцать процентов потерь. Поди, у саберов сосчитай-ка, — ревниво бормотнул Цюрюпкин. — У саберов за пятнадцать — двадцать бога молят.

И больше никто — до самой околицы — не вымолвил ни единого звука.

Утром мы с Воловенко отправились на почту. Дней десять назад мы точно так же шли посередине улицы, но в сторону карьера. Из окошек глазели женщины, расчесываясь. Впереди вышагивал начальник, я — вразвалочку — за ним. В руке футляр с нивелиром, под мышкой коричневая клеенчатая тетрадь, зеленые полевые журналы теодолитно-тахеометрической съемки, в кармане аккуратно отточенные карандаши. Я вполне

ощущал себя рабочим парнем, и не только согласно штатному расписанию. Сейчас возьмусь за дело, и дело у меня будет спориться. Но сегодня все иначе. У ворот, у окошек — ни души. Настроение в селе неважное.