Владимир Максимов - Не оглядывайся назад!..

Тая резким поворотом головы отбросила за спину взметнувшиеся, как крыло большой птицы, тяжёлые чёрные волосы и, высвободив руку, зашагала к дому.

Спина у неё была прямая, голова гордо посажена, и только бёдра, хорошо угадываемые под шелком халата, слегка, но весьма фривольно покачивались в такт её уверенным шагам.

Я ждал, что она обернётся хотя бы на крыльце. Но дверь за Таей затворилась, и она исчезла с моих глаз. Как сладкое видение, как мираж…

В чём все же был изъян нашей любви? Наших отношений?..

Может быть, мы просто идеализировали друг друга? Слишком высоко поставив «планку» идеала, которого не смогли достичь? В результате чего, во всяком случае, для меня, и несмотря даже на всё последующее, Тая так и осталась неким Эталоном Недосягаемости…

Ответов на все эти вопросы я до сих пор, увы, не знаю.

А как хороши были плавные и, казалось, какие-то мягкие Карпаты, с ровно скошенной травой…

То тут, то там по пологим склонам желтели небольшие копёшки сена. А огромные и в обхвате, и в кронах деревья, далеко – на расстоянии громкого крика – отстоявшие друг от друга, казалось, хотели обнять своими ветвями весь мир, оставаясь корнями в родимой земле.

В тени одного из таких дубов приютился небольшой, с островерхой соломенной крышей, ресторанчик, где мы с Таей ели, сидя на крепких скамьях, за таким же прочным, сколоченным из толстых досок, столом, недалеко от открытого огня очага.

Из небольшого оконца, разделённого частыми переплётами на небольшие стеклянные квадраты, был виден ровный зелёный склон и белый ватный туман, нависший пластом над рекой, через которую был переброшен узкий, лёгкий подвесной мост. Туман лежал ниже досок моста и был почти неподвижен. Лишь иногда какая-то часть его отделялась и, курясь, поднималась вверх, скрывая низ моста, слегка раскачиваемого лёгким ветерком.

В полуприкрытую створку окна доносило запах сочной свежескошенной травы, и это было приятно. Как и то, что улыбающийся официант в национальной гуцульской одежде нёс на подносе наш заказ: жаренное со специями мясо, зелень, вино с мёдом и чёрный хлеб, нарезанный широкими ломтями.

На обратном пути из ресторанчика, в котором мы трапезничали почти одни, слегка хмельные и весёлые, остановились посреди подвесного моста.

Туман поднялся и скрывал теперь не только струганые, не впритык подогнанные друг к другу доски моста, но и, по щиколотку, наши ноги. Стоя на этом невесомом «облаке», переполняемые грустной нежностью друг к другу (как там у Цветаевой: «Ещё за то меня любите, что я умру…»), мы в первый раз поцеловались…

Как же прекрасно было это недолгое касание наших губ. Как дивно всё было тогда. Казалось, что за этот миг не жаль отдать и вечность…

Да, всё это я могу воспроизвести в своей памяти, лишь сосредоточившись. Неосознанно, не напрягая её, я отчётливо вижу обычно совсем иные картины. Те, о которых всегда меня с таким интересом расспрашивала Тая. И о которых я ей рассказывал неоднократно…

Вот, в Подволошино, на маленьком аэродроме готовится к полёту самолёт «местных авиалиний»…

Загудел, закрутился, набирая обороты, пропеллер. Самолётик, готовый начать разбег, будто весь напрягается, но тут откуда ни возьмись… прямо на взлетной полосе появляются две флегматичных коровы, не обращающие внимания на рёв двигателя, лениво жующие жвачку и неспешно размышляющие о чём-то крайне важном для них.

Пилот сбавляет обороты, а штурман, открыв боковую створку окна кабины и высунув оттуда голову в чёрном кожаном шлеме, орёт кому-то что есть мочи:

– Гаврилыч, блин! Гони коров с полосы, к едреней Фене! (Заключительная часть фразы произносилась, разумеется, крепким, непечатным, трёхэтажным русским глаголом.)

На поле с метлой в руках появляется слегка пьяный, а при более внимательном рассмотрении – слегка трезвый «сторож-дворник-истопник» аэропорта – Гаврилыч. Телогрейка на нём – нараспашку, фуражка с переломленным посередине глянцевым чёрным козырьком лихо сдвинута набок. Его сморщенное весёлое лицо украшает реденькая, цвета пакли, бородёнка.

Он вприпрыжку подбегает к нарушителям спокойствия и мигом, с гиканьем, изгоняет с взлётной полосы пеструх, которые, задрав хвосты, удирают от его метлы в только им одним известную дыру в заборе.

Двигатель вновь набирает обороты, и лёгкий самолётик начинает пока ещё медленный, тряский разбег. Однако, не успев набрать достаточного для взлёта хода, он словно тыкается носом в землю, провалившись колесом левого шасси в углубление, очевидно – нору, проделанную в земле совсем недавно каким-нибудь трудолюбивым кротом.