Дженди Нельсон - Небо повсюду

– Правда?

Теперь и до него доходит; он поворачивается ко мне:

– А ты что, нет?

– Нет. – Я смотрю в окно. Я ужасная сестра. Хорошие сестры приходят на кладбище несмотря на любые мрачные мысли.

– Бабуля приходит, – говорит он. – Она посадила там несколько розовых кустов и кое-какие цветы. В администрации ей сказали, что все это надо убрать, но каждый раз, когда они выкорчевывали ее растения, она сажала еще больше. И они сдались.

Поверить не могу, что все ходят на могилу Бейли. Все, кроме меня. И от этого я чувствую себя брошенной.

– А Биг?

– Я часто нахожу там окурки от его косяков. Мы пару раз посидели у ее могилы вместе.

Он изучает мое лицо целую вечность.

– Не волнуйся, Ленни. Будет проще, чем ты думаешь. Я в первый раз тоже ужасно боялся.

Мне приходит в голову одна мысль.

– Тоби, – нерешительно говорю я, собираясь с духом. – Ты, наверное, привык быть единственным ребенком… – Голос у меня слегка дрожит. – Но для меня это в новинку. – Я выглядываю в окно. – Может, мы…

Я слишком смутилась и не могу закончить фразу, но он знает, что я хотела сказать. Заезжая на крошечную парковку, Тоби произносит:

– Всегда мечтал о сестре.

– Отлично.

Я чувствую невероятное облегчение. Нагибаюсь через сиденье и чмокаю его в щеку самым несексуальным образом.

– Ну давай, Тоби. Пойдем попросим у нее прощения.

(Написано на листке бумаге, найденном в стопке книг, секция Б, Кловерская общественная библиотека)

У меня есть план. Я напишу Джо стихотворение. Но сначала – главное.

Я захожу в музыкальную комнату. Рейчел уже там. Распаковывает свой кларнет. Ну вот, время пришло. У меня так вспотели ладони, что я боюсь выронить футляр. Я пересекаю комнату и встаю рядом с Рейчел.

– О, да это же Джон Леннон, – говорит она, не поднимая головы.

Ну и нахальство: тыкать мне в лицо прозвищем, которое дал мне Джо! Ну, тем лучше. От ярости я становлюсь спокойнее.

– Я буду пробоваться на первого кларнетиста, – заявляю я, и мой мозг аплодирует мне стоя.

Никогда еще собственные слова не приносили мне такой радости. Даже если Рейчел их и не расслышала. Она все еще занята сборкой инструмента, будто звонок не звенел, будто не было знака начинать.

Я уже собираюсь повторить, но она говорит:

– Ленни, успокойся. – Она так произносит мое имя, словно выплевывает его на пол. – Он совсем зациклился на тебе. Кто бы мне объяснил – почему?

Разве может быть минута прекраснее этой?

– Он тут ни при чем, – объясняю я, пытаясь сохранять невозмутимость. И я совершенно не лгу. Но и она тут тоже ни при чем, хотя об этом я умалчиваю. Дело только во мне и моем кларнете.

– Ну да, конечно. Ты увидела нас вместе и решила отомстить.

– Нет. – Меня изумляет решимость в собственном голосе. – Я хочу играть соло, Рейчел.

Она ставит кларнет на подставку и смотрит на меня.

Я продолжаю:

– И я опять буду заниматься с Маргарет. – Это я решила по пути на репетицию. Теперь Рейчел не отрывает от меня шокированного взгляда. – И я собираюсь на государственный конкурс.

А вот это новость и для меня тоже.

Мы таращимся друг на друга. Мне интересно, а вдруг она с самого начала знала, что я тогда нарочно завалила прослушивание. Может, поэтому она так отвратительно вела себя со мной? Думала, запугает меня и я не осмелюсь бросить ей вызов. Может, Рейчел считает, что это единственный способ сохранить за собой место?

Она кусает губы:

– А может, поделим сольные партии пополам? Тогда ты сможешь…

Я качаю головой. Мне ее почти жаль. Почти.

– Давай дождемся сентября, – говорю я. – А там победит сильнейший.

Покидая музыкальную комнату, я не только держу задницу по ветру, я и сама словно несусь на крыльях ветра прочь из школы и домой через лес – писать стихотворение для Джо. Рядом со мной – шаг в шаг, дыхание в дыхание – бежит невыносимое осознание, что у меня есть будущее, а у Бейли нет.

И тут я понимаю.

Бейли будет умирать столько же, сколько я буду жить. Горе живет вечно. Оно не уходит, а становится частью тебя, шаг за шагом, вдох за вдохом. Я никогда не перестану горевать о Бейли, потому что никогда не перестану ее любить.

Так уж устроена жизнь. Любовь и скорбь неразделимы, нельзя испытать одно без другого. Все, что я могу, – это любить ее и любить мир и подражать ей, проживая свою жизнь отважно, радостно и вдохновенно.