Дмитрий Сазанский - Предел тщетности

— Ален Делон, смотрю и плачу.

Я обернулся на голос, так и есть, неразлучная троица в сборе.

— Для Делона у меня килограмм двадцать лишнего веса, — искренне вздохнул я.

— Не скажи, лишний вес добавляет мужчине веса в обществе, солидность радует глаз, — залепетала крыса.

— Лишний вес радует только почту, — сухо подчеркнул подтянутый гриф.

— Эх, — закинул я удочку, посматривая с надеждой на Варфаламея — сбросить бы все лишнее, моментально, без изнурительных тренировок и очковых диет.

Черт не повелся, не клюнул на мой кунштюк, а ответил назидательным тоном, который я ненавидел.

— Вы, русские, хотите все сразу, не прилагая усилий, от этого все ваши беды. Вспомни. Моисей по пустыне евреев сорок лет водил.

И тут я завелся, ох уж мне эти разговоры о судьбах Родины, да еще на трезвую голову.

— Евреи, они народ хитрый, — сарказм вперемешку со злостью так и пер из меня.

— Попрошу не разжигать, по возможности, — предупредила крыса.

— А то можно и по сопатке получить, — добавил гриф, — попридержи язык-то, у меня прабабка еврейкой была.

— Это как? — полюбопытствовал я с нескрываемой ехидцей. — Мне всегда казалось, хоть я и не силен в зоологии, особенно в орнитологической ее части, у птиц и животных национальностей нет, и все разделение касается лишь ареала проживания — африканский слон или индийский.

— Со слонами пример косолапый, — встрял Варфаламей, — Африка как-никак континент, а Индия всего лишь полуостров.

— Не коррелируются континент с полуостровом, — поддела Дунька с победоносным видом.

— Ладно, не коррелируются и не разжигаю. Пусть будет смышленый народец, скажем так. Сдается мне, толи в ихних Палестинах пустыни с гулькин нос, толи Моисей был знатный водила, но с русскими такие приколы не прокатывают. Нас по лесам и равнинам гоняют уже тысячу лет Моисеи разных мастей, по повадкам смахивающие на Сусанина, а впечатление такое, что мы, всей оравой, ежедневно с утра пораньше…

— Не срамши, — вставил Ширак свои пять копеек.

— Хорошо, не срамши, — я не стал спорить попусту, — отправляемся, как на работу, нарезать по пустыне, причем точка отсчета злополучных сорока лет соответственно постоянно меняется и путешествие становится бесконечным и потому бестолковым.

— А также безкайфовым и беспонтовым, — подсказал гриф, как бы уточняя, растягивая при этом слога, явно наслаждаясь произносимым.

— Не скажи, прогресс все-таки есть. Тот же Петр прорубил окно в Европу, — возразила Евдокия почему-то не мне, а, ухмыльнувшемуся при упоминании «о прогрессе», Варфаламею.

— Кстати, это тоже чисто русская черта, рубить не дверь, через которую можно спокойно пройти, как следовало бы по здравому разумению, а окно. Да и оконце получилось так себе, не пластиковое трехстворчатое с балконом и видом на море, а кривое, с косыми наличниками. Не окно, а фрамуга узкая, чуть больше форточки, лаз, одним словом. Вот и шастаем мы с тех пор по Европам, как ворье, с трудом протискивая зад, который у нас всегда шире плеч, да швыряем мешки с награбленным туда-сюда. В основном, конечно, туда, а в Европе по мелочи тырим, как шантрапа.

А Моисеи наши доморощенные все норовят либо лаз заколотить, либо Карацупу с волкодавом рядом поставить, дабы мы не отвлекались от чрезвычайно важного хождения по пустыне, будь она неладна. Мне, как строителю по специальности, вечный нулевой цикл просто осточертел.

— Что-то ты, Никитин, сегодня в миноре, — поставила диагноз сердобольная крыса.

— Ему за державу обидно, — в голосе грифа не угадывалось и нотки сочувствия.

— А не хрен меня библейскими баснями кормить, приводя их в качестве аргумента. Может у Моисея все кончилось землями с медом и молоком, только мы-то топчемся по кругу, посему одна грязь и слякоть кругом.

Жизнь у меня одна и на сорок лет я не загадываю даже в безумном оптимизме. Впрочем, по Варфаламеевым записям мне тринадцать дней осталось небо коптить, а потом вуаля.

— Не факт, — возразил черт, достал рукописный фолиант из кармана, полистал страницы, найдя искомую, развернул книжицу каракулями ко мне, — смотри…

— На что смотреть, — перебил я Варфаламея, — тут нужен зоркий сокол, чтобы микроскопические буквы читать.

— Пожалуйста, — охотно согласился черт, щелкнул пальцами свободной руки, и тетрадка увеличилась в размерах, будто клацнули мышкой плюсик на мониторе, — внимательно смотри.

Но не успел я даже прочитать и пары строк, как гриф, завернув басовым ключом шею, наклонился над тетрадкой, разинув клюв, мазнул языком низ страницы, где, по всей видимости, располагалась дата моей смерти. Язык у Ширака оказался не раздвоенный, змеиный, как я предполагал, а широкий, лопатой, шершавый, как у кота, меня даже передернуло от звука, скрежет стоял, словно тупым напильником провели по кромке стекла. На месте последних трех абзацев сияла мокрая белизна, гриф слизнул их к чертовой бабушке, если она у черта, конечно, существует.