Дмитрий Сазанский - Предел тщетности

Я чуть было не превратился в воинствующего атеиста — строго-настрого запретил жене крестить наших детей, когда же Наталья на мое грозное вето пообещала ввести ответное эмбарго на некоторые удовольствия земного порядка, быстро отыграл назад, сделав вид, будто она меня неправильно поняла.

Дальше уже жил без антирелигиозных закидонов с редкими срывами. Последний произошел лет десять назад — одна, скажем так, знакомая на полном серьезе начала убеждать меня, что помнит, как шла родовыми путями внутри тела матери. Сейчас я бы не стал возмущаться, обзывать ее разными словами, награждать эпитетами, из которых «сумасшедшая дура» было самым приличным.

К слову, полгода назад столкнувшись лицом к лицу с коллегой покойного отца, некогда секретарем парторганизации, мужиком паршивым во всех смыслах, увидев торчащую из его кармана брошюру «Послание к коринфянам», даже не удивился, посчитав подобный пируэт в жизни человека возможным.

«Why not?» — как сказал Варфаламей.

Более того, отрицая существование Бога, мне казалось вполне допустимым наличие всеобщего Зла. Попросту говоря, в моих фантазиях Дьявол имел более отчетливые контуры, хотя лица не разглядеть. Следовательно, я просто-таки обязан был при появлении его посланников, а на добрых самаритян мои зверушки не тянули, впасть в когнитивный диссонанс, учитывая мой атеизм, однако разрыва шаблона не случилось — я упорно продолжал считать их порождением белой горячки, деллириум тременс, по-научному.

Другие-то: жена, сосед, Танька их не видели, за исключением милицейского капитана. Но и тут я нашел ловкое оправдание — капитан был такая же пьянь, как и я, почему бы нашим отдельным деллириумам не слиться в едином экстазе на набережной. Оставалось ответить на вопрос, каким макаром у меня появились шестнадцать тысяч и золотая запонка, но я только отмахнулся — в самом деле, в исчезновении денег из кармана никто не видит божественного начала, тогда почему при их внезапном появлении я должен подозревать силы зла.

И все же, все же, все же — ниточки не связывались в узелок, а общая картина рассыпалась на части, собранная же воедино усилием воли зияла провалами неопределенностей и черными пятнами двусмысленностей. Как тут не пожалеть об отсутствии веры?

Сейчас бы призвал господа на помощь, он погладил бы меня ласково по неразумной голове, да и расставил бы все по полкам, наведя марафет в расхристанном сознании. Тут пишем, здесь не пишем, сюда можно, туда нельзя, того бди, этого чти, а по смрадной тропинке, ведущей в греховные кусты, нельзя ни в коем разе, иначе…

Лафа!

— Что застыл, любезнейший? — обратился черт, возводя меня в превосходную степень.

— Мысли в кучу собирает, — услужливо разъяснил гриф.

Я мотнул головой, стряхивая пелену воспоминаний.

— Повторяю еще раз, во избежание кривотолков и досужих домыслов, — тут я притормозил, как перешедший с галопа на шаг скакун, начал медленно артикулировать слова, будто разговаривал с иностранцами, — ты, Варфаламей, оправдываясь по поводу Мишкиной смерти, объяснил это тем, что случайно увидел пустое место на месте записи, где Мишка должен был жениться на моей жене.

— Место на месте — несуразица получается, — не удержалась Дунька.

— Жениться на жене — еще нелепее, — добавил гриф.

— Е-мое, будто жениться на вдове при живом еще муже — звучит привычно, обыденно и не режет слух, — возразил я в сердцах.

— Господи, — всплеснула лапами крыса в притворном отчаянии, — для чего человеку дан язык?

Не успел я ответить за все человечество, как гриф опять опередил меня.

— Язык помогает жратву в глотку запихивать.

— Язык — это половой орган, — Варфаламей будто обрадовался перемене темы разговора и в глазах его снова заплясали черти.

Дунька зарделась, поправила юбочку на коленях, искоса посмотрела на меня, ожидая, что я брошусь в бой и начну опровергать черта, но я молчал как сфинкс, решив про себя — пусть выговорятся.

— Я имела в виду язык, как функцию речи.

— Так и я подразумевал коммуникабельную, разговорную функцию языка, как органа речи, особенно у мужчин. Женщины любят ушами. А ты о чем подумала?

— Сволочь, — заорала Евдокия, — не подкузьмишь, так объегоришь!

Дунька перевела дух, немного успокоилась и, подражая мне, начала рубить слова, рассекая воздух лапкой в такт.

— Я вопрошала Никитина, зачем нам даден язык, а ты, Варфаламей, вторгнулся со своим половым членом совершенно не к месту.