Дмитрий Сазанский - Предел тщетности

Окончив грызть сомнительный гранит науки, Наташка попросила денег на собственное предприятие, чем ввергла меня интеллектуальный коллапс, я все еще не мог представить мою застенчивую супругу, руководящую другими людьми. Будь я султан, впору было впасть в задумчивость, денег было мало, но жена у меня одна и я согласился, тем более что рассматривался альтернативный вариант на случай отказа — позаимствовать необходимую сумму в банке. Методы становления бизнеса не меняются испокон веков и не отличаются оригинальностью — надо как-нибудь занять, либо что-нибудь продать, либо где-нибудь украсть.

И дела Наташкины пошли — медленно, со скрипом, с провалами и всхлипами, но вектор направления был угадан безошибочно, зато мой компас стал пошаливать, стрелка металась в нем, как ненормальная, забыв, где намагниченный Север. Сейчас имеем, что имеем — в итоге я стоял в серых трусах в полоску перед женой и просил денег на новые штаны. Как говорится, судите по результатам.

Вчера мы так и не пришли с женой к общему знаменателю. Суть наших разногласий заключалась в следующем — Наталья, соглашаясь с отсутствием у меня одежды соответствующей нынешним габаритам, что повседневной, что на выход, категорически отказывалась предоставить мне заем.

Дело было не в деньгах, просто Наташка не хотела пускать на самотек вопрос экипировки любимого мужа, полагая — уж кто кто, если не она лучше знает, как мне надо выглядеть на Мишкиных похоронах. О своих я предусмотрительно промолчал.

Возможно, пойди мы послезавтра на печальное мероприятие вместе, я был бы более уступчив, объясняя Наташкино стремление лично приодеть меня достойным образом, нежеланием выглядеть дурой рядом с одичавшим папуасом, но супруга отказалась присутствовать на Мишкиных похоронах, сославшись на более важные дела. Как будто есть что-то важнее смерти.

— И потом, что я там буду делать, — увещевала меня Наталья.

— Тоже что и остальные — стоять с выражением скорби на лице. Количество людей определяет социальную значимость покойного. Чем больше народу, тем более важной персоной становится усопший в глазах окружающих, да и родственникам приятней.

— Свои словесные экзерсисы оставь, пожалуйста, для поминальной речи. А меня уволь. Не хватало еще идти на похороны, чтобы доставить кому-то удовольствие.

— Мы все живем, чтобы доставить кому-то удовольствие.

— Прошу, не начинай. Я эту шарманку от тебя четверть века слышу.

Приблизительно такой диалог. Я не мог понять состояния Натальи. Она была, безусловно, раздражена, не то чтобы расстроена внезапной кончиной знакомого ей человека, а скорее глубоко разочарована. Мне думается, люди на каком-то этапе своей жизни начинают болезненно остро ощущать чужой уход не от вселенской мудрости, просто в силу возраста становятся человечнее, добрее что ли.

Но в глазах жены я видел не грусть, а досаду и это ее «оставь, уволь», служило тому подтверждением. Чем же ей так досадил Мишенька, дружок мой? Тем, что стырил у меня деньги? Вряд ли. Дела у Натальи шли прекрасно, сейчас она занималась обустройством дочери в недавно купленной квартире. Попроси я полгода назад, она бы, не раздумывая, ухнула все сбережения, чтобы вытащить мужа из пропасти, но мы оба знали, что финансовые вливания уже не поправят положения. Помогать мне тогда было все равно, что бросать купюры пачками в паровозную топку, масштаб бедствия был несоизмерим по сравнению с запасами топлива — куцее пальтишко на рыбьем меху не согреет в лютую стужу, только отстрочит неизбежный конец. Конечно, рынок рухнул, но прежде всего рухнул я, распластавшись среди недопитых бутылок, и она это прекрасно понимала. Если у нее и оставались претензии к покойнику Мишке, то они были совсем не денежного свойства. Она была слишком умна при всех моих шовинистических оговорках.

И не я был предметом ее раздражения. Будь так, она бы кинула мне деньги, чтобы я отвязался, наоборот, чем больше я упирался, тем сильнее Наталья хотела поехать со мной выбирать костюм. Ее маниакальная настойчивость навязаться мне в компаньоны, непременно помочь, оказать услугу, не являлась проявлением заботы, а какой-то попыткой искупить вину. Вину за поступок совершенный в совсем недавнем прошлом. Поступок, по всей видимости, неприятный для нее и некрасивый по отношению ко мне, грызущий Наталью.

Впрочем, все может быть иначе, и я напридумал, навертел, накрутил собственные заблуждения на чужой кокон. Немудрено — один на один с одиночеством, поневоле начинаешь не то чтобы сходить с ума, но придавать никчемным фразам, брошенным невзначай, эпическое звучание, находить тайный смысл там, где он сроду не ночевал.