Поль Констан - Несчастье на поводке

Ей казалось, что ее плоть стала деформироваться. Удлиняться, заостряться, сокращаться. Бедра сжались, живот впал, плечи стянулись, спина застыла. Тело стало твердым, тонким, длинным, плоским, как лезвие из стали. Она превратилась в нож с прямым и негнущимся лезвием.

— Это ты? — спросил он, повернувшись.

Она открыла рот и оголила зубы. Улыбнулась.

Он тяжело встал, опираясь на колени. На его широкой гуди, по середине, между сосками, прямо на сердце была выбита татуировка. Она прочла три имени, написанных в столбик: Дженнифер, Саманта, Кевин. Он поймал ее взгляд.

— Это мои дети, — сказал он…

Она не знала, что у него есть дети, она ничего о нем не знала.

— … погибли в автокатастрофе.

Сердце защемило от жалости. Он — толстый, большой, полуголый и ни в чем не виноват. Как она могла. Все вокруг перевернулось с ног наголову, ей захотелось взять его на руки, успокоить, прижаться к нему, чтобы защитить, и положить голову на грудь, туда, где написаны имена детей.

Вдруг заплакал ребенок, она услышала, надеялась, что это он во сне, и что сейчас сам замолчит и уснет, и Джефф его не услышит. Ей было ужасно стыдно за эту маленькую жизнь перед мужчиной в трауре. Но ребенок кричал все громче и громче, рев нарастал с удвоенным ритмом. Если бы она сейчас была возле кроватки, то закрыла бы его рот рукой и сильно надавила, чтобы засунуть крик обратно. Она бы зажала ему нос, чтобы он хоть на мгновение заткнулся, когда не станет хватать воздуха. Джефф стоял напротив, и руки опускались, видя зло, которое он ей показал.

— Ребенок плачет, — сказал он, указав на лестницу, — он хочет есть.

Она очнулась. Побежала по лестнице, распахнула дверь, как будто боялась обнаружить своего ребенка мертвым. Достала его из кроватки, побагровевшего от крика, с глазами, полными слез, в таком же порыве вынесла его из комнаты и сбежала по лестнице. Джефф ждал ее внизу, и имена детей стройным рядком зияли на его голой груди. Она дала ему ребенка. Он бережно взял его на руки. Она сказала, что нужно подогреть бутылочку, он пошел за ней на кухню. Она налила воды, посчитала ложки молока, прикрутила соску, и поставила бутылочку греться на водяную баню в старой помятой кастрюле, которую она так любила. Он успокоил ребенка, погладив его по спинке. Он держал его, прижав к груди, головкой — на левом плече, и ребенок перестал плакать. Видя, как он распластался на голом теле Джеффа, как ящерица, она решила, что просто обязана давать ему его на руки в качестве репарации за умерших детей.

Судья была в возмущении. Она не могла понять, почему Кэти доверилась этому мужчине, которого совсем не знала. Погибших детей она также ей ставила в упрек, как и байки о Колвези. Почем Кэти позволила втянуть себя в эту фантасмагорическую историю? Уточнила ли она день, обстоятельства, подробности гибели? А у Лили она хотя бы спросила? Не казалось ли ей странным, что Лили, которая явно знала о татуировке, никогда не рассказывала ей о погибших детях Джеффа?

— Вы так легковерны?

Да, Кэти втянулась в историю. Когда вам мужчина говорит такое, когда ты видишь имена на его теле, разве можно устраивать ему допрос? Можно же разбередить глубокую рану, спросив об обстоятельствах и дне смерти? Почему можно, почему она должна была заподозрить неладное?… Она ни на миг не усомнилась в его словах еще и потому что, его широкая грудь представилась ей надмогильной плитой, а имена на теле — высеченными навечно посмертными подписями.

А еще Лили, которая всегда окружала ее нежной заботой. С чего вдруг ей опасаться того, что исходит от самой верной подруги, самой чистой, самой невинной женщины на свете? Джефф понравился Лили, значит, и ей придется по нраву. Как она могла догадаться, что Лили понравится чудовище? Как она могла предугадать, что чудовище, которое живет с Лили, вовсе не сильный и готовый прийти на помощь спутник, которого она с ней познакомила, добавив, что он — счастье всей ее жизни?

— Где доказательства? — спросила судья.

Кэти не слышала ее. Конечно, ей нужно было остерегаться его, запретить приходить в дом, выдать его полиции как потенциально опасного преступника. Тогда нужно было и на Лили донести, которая их познакомила, и уж что там, на мать, которая бросила ее на произвол ее горькой судьбы, и на Тони — собственного мужа, который изменил ей и бросил после восемнадцати лет брака, а в качестве бонуса еще и ребенка сделал ее лучшей подруге. Кстати об этой! Лучше бы она никогда ее не встречала, лучше бы они не ездили вместе в отпуск, и не работали в одном отделе. Да, если бы можно было все исправить, то пришлось бы все начать с начала: не влюбляться в Тони, не выходить за него замуж, не рожать Оливье, и конечно, никогда-никогда даже и не думать о бедном детеныше. Тогда бы Малу она отсекла с первого дня. И если уж на то пошло, то она и с Лили не должна была сходиться, играть с ней в классики, меняться розовыми заколками, делиться конфетами, держать друг друга за пояс, переходя на цыпочках школьный двор, и не оставлять ей своих детей. Она должна была кричать во все горло, когда Лили появилась в родильном отделении, кричать, как будто ведьму увидела, которая не благословить ребенка пришла, как ей тогда показалось, а с намерением покалечить ей жизнь.