Альфред Андерш - Занзибар, или Последняя причина

Но, конечно, самое разумное-уехать за горы, найти надежную работу, это маленькое, благополучное решение; если у меня будет ребенок, то ни о чем другом не может быть и речи, а если не будет, если я зря волнуюсь, то путешествие с Патриком, приключение, авантюра вообще не будет решением, во всяком случае, настоящим решением, которого я жду, с того момента, как покинула столик в «Биффи», позавчера после обеда, в Милане. Франциска нетерпеливо воспринимала город, расстилавшийся внизу, горы и море как возможности, из которых она может выбирать. Большое решение, настоящее решение будет то, которое оставит мне свободу выбора.

На какое-то мгновение она почувствовала на себе взгляд мужчины, который все еще стоял у балюстрады; он и впрямь не отрываясь смотрел на нее; возмущенная, она вышла из своей ниши, тут же попав в объятия жестокого ветра, растрепавшего ей волосы как раз в тот момент, когда она проходила мимо мужчины; он уже отвернулся и смотрел вниз на Пьяцетту. Когда Франциска направилась к выходу, в ее поле зрения попало то, чего она не могла видеть, стоя в своей нише: она увидела бескрайнюю равнину, тянущуюся к западу и югу, сушу, на которой мне следовало остаться, долину реки По, которая подошла бы мне больше, чем этот остров, в конце плотины она увидела Местр и вспомнила короткую остановку поезда, позавчера вечером, в Местре, там мне и следовало сойти, суша дает больше шансов, оттуда я могла бы поехать куда угодно, я могла бы остаться в Милане, Милане или Местре, где-нибудь, где есть фабрики, конторы, бюро, рабочие места; в этот момент зазвонили колокола, металлическая атака звуков произошла так быстро, это был такой бешеный взрыв крика меди, что Франциска в ужасе отпрянула и вдруг оказалась возле мужчины, который, как и она, зажал уши, оба они испуганно уставились на колокола, которые беспощадно раскачивались в своих гнездах, колокола кампанилы Сан-Марко, они отзванивали девять часов; в конце концов Франциска и незнакомец повернулись лицом друг к другу и с мучительным видом засмеялись; колокола не переставали звонить, тогда они опустили руки, привыкая к диким, не желающим умолкать звукам меди.

Мне нравится его лицо, его худощавое, не загорелое, но и не бледное, его неприметное, хорошо выточенное лицо. Венецианец? Он выглядит как те мужчины, которых я представляла себе, когда увидела свет перед Дворцом дожей, позавчера вечером, свет за розово-фиолетовыми стеклами, которые словно погружали дворец в белое золото, в слиток из пылающей, ледяной гордости, этот свет зажгли рафинированные мужчины, подумала я тогда, мужчины, которые почти все знают, рафинированные, мудрые, холодные мужчины, при этом я испытывала смутное чувство надежды. Я знаю, что оно быстро прошло, но вспоминаю о нем до сих пор. Он такого же роста, как я. На нем коричневая куртка на подкладке, «канадка», как говорят французы. Теперь он смеется, из-за колоколов, из-за ужасных колоколов, но его лицо остается серьезным. Не в том смысле серьезным, как лица карабинеров, которых я наблюдала в галерее; его серьезность лишена всякой позы.

Сопротивляясь грохоту колоколов, решив спрятаться от их непрекращающихся ударов, они одновременно повернулись в другую сторону, и Франциска смогла теперь наблюдать за событиями на Пьяцетте, за выстроившимися шпалерами зрителями, оставившими свободным проход от моля к входу во Дворец дожей, она могла рассмотреть форму солдат, отгораживавших публику от прохода, развевающиеся на ветру флаги, да, в Венеции что-то происходит , пытаясь пробиться сквозь грохот колоколов, она прокричала свой вопрос незнакомцу, стоявшему рядом.

— Государственный визит Гронки, — крикнул в ответ Фабио Крепац. Заметив, что она не сразу поняла, он прокричал снова: — Президент республики.

Она вспомнила это имя . Гронки, итальянский Хойс, и почувствовала, что человек, стоящий рядом с ней на башне, сообщил ей эту информацию без малейшего восторга, холодно, деловито; ему нет никакого дела до Гронки, как и мне до Хойса, то особенное, что происходит в Венеции или где-то еще, нас не касается, и тут колокола перестали звонить, то есть они еще ударили несколько раз, но страшный грохот прекратился так же внезапно, как и начался, он оглушил их, оглушил и отрезвил, и то волшебство, которое какой-то момент исходило от человека, стоящего рядом, улетучилось, Франциска не испытывала ничего, кроме леденящего холода ветра, оглушенности, отрезвления и усталости после бессонной ночи; она холодно кивнула мужчине и повернулась, чтобы уйти. Не воспользовавшись лифтом, которого надо было долго ждать, она пошла по ступеням вниз, по бледно-серому внутреннему пространству колокольни Сан-Марко, в котором пахло мочой.