Альфред Андерш - Занзибар, или Последняя причина

И только в последнее время она начала по-старушечьи тихонько рассуждать сама с собой, когда поняла, что не будет внуков, не будет детской возни вокруг ее ног в их доме в Местре, не будет криков и плача, смеха и слез, не будет маленьких грязных ручонок, которые надо подержать в своих руках, и маленьких ртов, которые надо чем-то заткнуть.

К северу от Местра Доломитовы Альпы парили в воздухе, как облака, Фабио прошел вдоль ограждения платформы к тому месту, откуда он мог посмотреть на Пьяцетту, было уже почти девять часов, а на девять было назначено прибытие Гронки к Дворцу дожей, но прежде чем Фабио решился последовать своему намерению, его взгляд упал на женщину, которая стояла к нему спиной в нише возле колоколов. Он был поражен, он считал, что здесь наверху он совершенно один, и вид другого человеческого существа на какую-то долю секунды испугал его. Женщина смотрела на юг, куда-то вдаль, над морем, точнее, она не смотрела никуда, она прикрыла глаза, по крайней мере, один глаз, который Фабио мог видеть, был закрыт — он наблюдал за ней сзади слева, так что мог видеть лишь ее профиль, — она нашла защиту от сильного восточного ветра в нише, где должно быть почти тепло, тепло под сияющим солнцем, ее лицо с закрытыми глазами было обращено к солнцу и морю, опущенные веки придавали ей вид не столько спящего, сколько усталого человека, она прислонилась спиной к стене ниши, спрятав руки в карманах пальто из верблюжьей шерсти. Отдельным порывам ветра удавалось время от времени поднять несколько прядей ее волос; у нее были гладкие волосы, не очень длинные, примерно до середины шеи, и ветер раздувал их, превращая порой в тонкий, разделенный на пряди занавес, закрывавший ее профиль, и там, попав в полосу солнечного света, они начинали блестеть, пронизанные светом нити темно-красного цвета, который Фабио не брался описать точнее. Они светились, развеваясь вокруг ее лица, кожа которого была не бледной, а матовой, равномерно матовой даже под прямым светом голубого неба, матовой с оттенком очень светлого песка или голубиного оперения, словно из тусклого шелка, и только кое-где, особенно под глазами, виднелись легкие тени, пепельный налет усталости, да еще в тонких складочках, идущих от уголков ее губ к крыльям носа, — ее рот, очень нежно и четко очерченный, был плотно закрыт, нос ничем значительным не отличался, это был маленький прямой нос с грациозной впадинкой над крылом и короткой, твердой спинкой. Женщина была не высокая и не маленькая, ей, по оценке Фабио, было лет тридцать, она была иностранка; ни одна итальянка не стояла бы без шляпы и сумочки, в девять утра, засунув руки в карманы пальто, с закрытыми глазами на кампаниле, греясь на солнце и устремив невидящий взгляд к морю. Вероятно, она почувствовала, что он на нее смотрит, потому что открыла глаза, но Фабио вовремя заметил это, и ему уже не удалось установить цвет ее глаз; он изменил позицию, стал смотреть вниз, на то, что происходило на Пьяцетте, и мог только предполагать, что она на какой-то миг повернула голову в его сторону, тоже, видимо, пораженная, что она на башне не одна; баркас приближался к молу перед колонной со львом Сан-Марко, совершив элегантную кривую перед силуэтом Сан-Джорджо к Пьяцетте, на носу стоял офицер в парадной форме, очень прямой, расставив ноги, этакая патетическая обезьяна, подумал Фабио, они не могут отвыкнуть от этих муссолиниевских жестов, ведь фашизм был великим временем для военных, и тут он подумал, что, может быть, и сам может считаться военным, при этом он чувствовал взгляды женщины на своем лице; правда, он был всего лишь офицером интербригад, которых профессиональные военные и не думали признавать — он лишь несколько раз изрядно разбил их, пока их военное превосходство не лишило его этой возможности, — но все же он был мужчиной с некоторой склонностью к солдатскому, он любил куртки-«канадки», униформу рабочих от Бийянкура до Турина, униформу латинских рабочих, но женщина, которая сейчас наблюдала за ним, тридцатилетняя женщина, носила пальто из верблюжьей шерсти, такие пальто носят дамы; Фабио попытался понять, идет ли ей это пальто из мягкого дорогого сукна, и пришел в выводу, что идет, подходит к ее коже, подхватывая мотив ее кожи, контрапунктно отвечая на мотив светлого песка или голубиного оперения, тусклого шелка, но она не светская модница, подумал Фабио, в ее лице чувствуется напряжение, энергия, деловитость, которые бывают у работающих женщин, женщин, которым приходится продавать свой труд и при этом напрягаться. Фабио умел отличать лица людей, которые работают, от лиц людей, которые не работают. Чтобы убедиться, что он прав, он взглянул на нее; она, казалось, раздраженная его взглядом, вышла из ниши и повернулась к выходу; она прошла мимо него, все еще держа руки в карманах пальто; ее фигура в свободном, широкого покроя пальто была фигурой женщины, которую нельзя не заметить; у нее были длинные стройные ноги, обутые в плоские туфли, почти без каблуков; она попыталась пройти мимо Фабио, но в тот момент, когда она вышла из ниши, налетел очередной порыв ветра, единым движением смел ее волосы назад, так что они образовали гладкую волну темно-красного цвета, и форма этой волны, которая спускалась от макушки, чтобы снова взмыть вверх, превратившись в тонкую паутину густого рыжего цвета, пронизанного солнцем, в пену, напоминающую морскую, только все того же темно-красного оттенка, и непринужденно тихое, лаконичное и под конец веерообразное свободное движение этой волны из темного, но свободного от черноты, а лишь кое-где словно подрисованного углем красного цвета, заставляющего думать о Помпеях, и вспыхивающего на краях этой прозрачной паутины, это превратившееся в знак, в сигнал сдержанное движение частички волны Помпейского моря на фоне чистейшей голубой лазури, сиявшей в небе над Венецией, — все это ворвалось в глазные нервы Фабио, как редкостной красоты музыкальная фраза.