Борис Иванов - За стенами города. Дезертир Ведерников

Однажды он уже начал спускаться, когда из квартиры соседок вышел мужчина в военном. Лампа, с которой женщина провожала гостя, светила ему со спины. Ведерников стоял в пяти шагах от этого человека, но темнота скрыла его…

Наступают лучшие часы суток. Переносит дрова на кухню, растапливает печку. Варит затирушку: в кипяток засыпает две ложки муки, бросает щепотку перца и лавровый листик, который потом вытащит и использует еще раз. И, как всегда, большая чашка горячего ячменного кофе, которое также переваривает дважды, и пара лепешек. Через день варит гороховый суп.

Это единственные часы, когда не сомневается, что сейчас во всем мире абсолютно никому до него нет дела. Ночью человек живет только для себя.

Днем, когда просыпался после ночных трудов, делать было нечего. Он придумал «ученое занятие» — после завтрака подходить к книжным полкам и выбирать книгу для печки. Можно было давно рассортировать книги и «случайные» жечь. А какие неслучайные? Поваренная книга кажется самой ненужной. Но чем она хуже романов о тонкостях чувств, о поисках смысла, о радостях и несчастьях сытой мирной жизни?

Грязная постель, нечищеные зубы… Для голодных фокстрот — танец людоедов… «Брызги шампанского» — как там: «Там-там-там-та-а… тара-рара… тата…». Конфетти, разгоряченная Надя… Вначале кажется, что рисковать жизнью за пол-литра подсолнечного масла — нелепость, но ведь только за съестные граммы сейчас рисковать и стоит. И ничто не прибавит цены твоей шкуре.

Изобилие книжных слов заставило подумать о том, что лишь немногие из них он произносил и лишь немногие из слов: «козодой», «реверс», «Молдавия», «амфора», «бекеша», «пелеринка», «форзац», «клипсы», «шельфы» — он когда-нибудь произнесет. И убежден, сколько ни прожить ему на белом свете, никогда не произнесет слово «арабеска». «А-ра-бес-ка», — а ведь это так просто. Что сейчас ему мешает произнести его вслух? Но если бы стали принуждать произносить это слово, он стал бы сопротивляться, как требованию обнять горбатую женщину. Это не его слово.

«Слова в книгах бесшумны. Когда в романах герои разговаривают, я вижу лишь, как они открывают рты».

Интересно, почему в письме Надя слово «руководитель» поставила в кавычки. Не намекнула ли этими кавычками на их прогулку по Таврическому саду, на его объяснение в любви, в котором слова «настоящее чувство» и «руководитель работ» повторялись как священные формулы их счастливого будущего, а закончилось предложением жить вместе. Пошутить Надя может. И сам помнит, как речами старался усыпить ее лукавую бдительность…

Замечательное время! Все искали инженеров, способных «реконструировать», «проектировать», «налаживать производство». Они с Ефимом брались за все — от вентиляции в артели инвалидов до поворотного механизма театральной сцены. Лучшие дни прошли в гостиной и на этой кухне, где, разложив справочники, чертежи, искали решение задач. Да, руководитель работ, — он сам подбирал в команду людей, которые могли быть полезными в деле, сам подписывал договоры с конторами, сам выплачивал деньги, когда проект «проходил». Не было больших провалов, были грандиозные успехи.

Как они обошли известного Пальчинского! Вместо его хитроумных механических устройств они с Ефимом предложили «Молокопрому» пневматику. Их автоматическая линия разлива и закупорки стеклянной тары стала эталоном для подобных линий. И та женщина, которая сказала: «Масло без обмана: видите — фабричная закупорка!», могла сказать и так: «закупорка Ведерникова»… Деньги, банкеты, такси, покоренная Надя, ремонт квартиры, сшитая у хорошего портного шевиотовая тройка, заказы со всех сторон… Он презирал служивых инженеров, торчащих в своих конторах от и до. С годами они теряли кругозор, если у них он был, и творческую жилку, если таковая у них имелась, и превращались в канцеляристов, если делающих карьеру, то по «партийной линии»…

«Ефим, какие все-таки книги сохранить? Энциклопедию и справочники? И конечно же, поваренную книгу. В такие времена, как наше, поваренная книга становится предметом роскоши и принадлежностью высшего сословия — снобов. Снобы дезертируют и читают в одиночестве, среди голодного города, поваренные книги… Ефим, мы умели стороной обходить надутую серьезность».

В конце концов Ведерников перестал перебирать книги. Брал первую попавшуюся и уносил в «берлогу», — будет ее читать перед открытой дверцей печки и, страницу за страницей, жечь. Странное впечатление! Будто в каждой книге что-то смутно говорится о нем. Точнее, не о нем, а о том, что касалось его жизни. Это ощущение не пропадало и при просмотре технических текстов.