Ивайло Петров - Облава на волков

— Батя, давай ложись! — сказала Мона и взяла стопку у него из рук.

И все пошло так, как при первом его приезде. Старик добрел до топчана, словно завороженный словами дочери, и стал раздеваться. Шапку, антерию и башмаки он положил на пол и, не снимая портов, нырнул под одеяло. Вскоре из-под ватного одеяла донеслось равномерное похрапыванье. Мона, казалось, была рассержена или пристыжена словами отца, и Николин снова поднялся, собираясь уйти.

— Посиди еще, поговорим! — сказала она и взглянула на топчан. — Он голову на подушку не успеет положить, как уже спит. Куда ты в этакое время пойдешь, темно уже. На душе у тебя тяжело, я вижу, намаялся в одиночестве, никогошеньки у тебя нет. А нас-то что стесняешься?

— Стесняюсь, — признался Николин. — Не привык в чужом доме на ночь оставаться.

— Мало тебе других болячек, еще из-за этого будешь переживать. Господи боже, нашелся человек, который и нас стесняется!

Тонкая и нежная улыбка озарила лицо Моны, и эта улыбка словно приласкала его душу. В ней не было ни порочной игривости Мишоны, ни сдержанного презрения генеральши. Одна, по легкомыслию промотавшая свою жизнь, забавлялась им и превращала его в корзинку, куда она выбрасывала из своей души мусор, другая, жившая до недавнего времени в роскоши, кусала губы, преодолевая свою гордость и ненависть к нему, чтобы выпросить у него сумку продуктов. Поначалу эти женщины внушали ему робость, поскольку он знал, что между ними высится непробиваемая стена, отделяющая слугу от высокопоставленных дам, и, быть может, именно поэтому они были для него загадкой, порождавшей неясное стремление ее разгадать. Его увлечение генеральшей было слепым и безрассудным, оно превратилось в мучительное унижение, а когда он к тому же стал ее жалеть, ощущение вины смешалось в нем с омерзением к самому себе. При первой встрече с Моной он тоже почувствовал ее превосходство, потому что внушил себе, будто она учительница или конторская служащая, а главное потому, что она была очень уж хороша собой. Сейчас ему было с ней спокойно, как бывает спокойно и хорошо, когда мы разговариваем с равными себе.

— Раз тебе в поместье одиноко, придется привыкать к чужим, — продолжала Мона. — В одиночку не проживешь.

— Тяжело, — сказал Николин. — Пусть у тебя дом, что дворец, пусть и земли хватает, но коли ты один — все равно как ничего и нету. Когда человек один, ничего его не радует.

— Я постелю тебе в той комнате, выспись, а утром решишь, что делать.

Николин надел шапку, остановился у дверей и спросил:

— Куда лошадь поставить?

Мона отвела его в хлев, где стояла только одна корова, он привязал лошадь к краю яслей, и они вернулись в дом. Дед Мяука спал, как младенец, закутанный до подбородка, полуприкрыв глаза и сложив руки на груди. Мона позвала Николина в другую комнату, указала ему в полумраке постель и вышла. Он постоял, пока глаза его не привыкли к темноте, разделся и на цыпочках подошел к постели. На широком деревенском топчане лежал сенник, застланный полосатым покрывалом. При каждом движении сено шуршало и испускало запах сухих трав, посередине было углубление, належанное Мониным телом. Полоска света, проникавшая из-под двери, погасла, и в доме наступила тишина. Николину казалось, что потрескиванье сенника слышно в другой комнате, поэтому он не смел шевельнуться, лежал на спине, заложив руки за голову, и смотрел на синий квадрат окна. Он думал о превратностях своей судьбы, которая совершенно случайно привела его в постель девушки, и спрашивал себя, не кроется ли в этой случайности счастливое предзнаменование. Еще он думал о том, что скажет старик, если и завтра, и послезавтра, и послепослезавтра он останется в его доме, приютит ли он его, как обещал в этот вечер, или это была пьяная болтовня. Если его приглашение искренне, значит, он хочет взять его в зятья, не то как же он может звать в дом холостого парня. А как Мона — примет она его или в конце концов выпроводит, как выпроваживают случайных гостей? Он никогда раньше не думал о женитьбе, и это казалось ему сейчас и нелепым и привлекательным в одно и то же время, потому что образ Моны продолжал стоять у него перед глазами. «Не буду спать, а завтра встану пораньше и уеду», — говорил он себе и чувствовал, как тишина сладостно укачивает его, мысли разбегаются, а веки тяжелеют.

Проснулся он поздно, испытывая легкость и бодрость, какие приходят к человеку, если он спит непробудно после многих бессонных ночей. Дед Мяука тем временем на тележке, запряженной ослом, отправился в поле за кукурузой, а Мона ждала его в другой комнате. Накрыв стол к завтраку, она сидела за шитьем, и когда он открыл дверь, то прежде всего увидел ее — волосы ее были гладко зачесаны назад и перевязаны ленточкой, и вся она была нарядная и хорошенькая, словно кукла.